Каким на самом деле был Набоков
Владимир Набоков — русский интеллигент, превратившийся в эталонного космополита. Сноб, умевший в одну секунду уничтожить имидж высокомерного писателя. Человек, поставивший удовольствие во главу угла. Будучи в день его рождения в Москве, а вовсе не в Монтре, где он прожил последние годы, и даже не в Петербурге, где он родился, вспоминаем, каким на самом деле он был.
В швейцарском приозерном городке Монтре, растерявшем всю прелесть, подоблезшем, где когда-то Владимир Набоков прожил свои последние семнадцать лет, недавно поставили ему памятник — человек c высоким лбом, в костюме и гольфах, небрежно и по-ученически раскачивается на стуле. На лице бронзового Набокова внимательное презрение. Он сам долго работал над образом высокомерного писателя, всегда резкого с незнакомцами. Он был последовательным противником фрейдизма, равно как и любых других упрощающих теорий и течений и, как автор едва ли не самых хитротканых романов, удивлялся: неужели советские люди без подходящего образования могут меня, словозодчего, читать?
Увлечение дрессировщицей пуделей Ириной Гваданини не позволило Набокову бросить жену Веру.
Владимир, Вера и их музицирующий сын Дмитрий.
Высокомерие легко объяснялось горечью: происходящее в Советском Союзе казалось Набокову иллюзорным, он следил за ним пристально, но все через призму бесконечной темы растворившегося прошлого, потерянной родины, с «Других берегов». Яростный противник революции, он не видел в ней ничего, кроме вырождения культуры. Дерзкие агенты КГБ, которым удалось переманить Прокофьева обратно в СССР, не раз пытались соблазнить на переезд и самого Набокова. Обещали все условия для работы и прекрасные темы новых романов: жизнь колхозов, фабрик, красу лесов, полей и рек. Он отговаривался, мол, на фабриках воздуха мало, а в лесах сырость, в ужасе прикидывая, как мог бы своих персонажей, например, эстета и девианта Бруно Кречмара из «Камеры обскура», перенести в реалии заводской жизни.
Агенты КГБ, которым удалось переманить Прокофьева обратно в СССР, не раз пытались соблазнить на переезд и Набокова.
Эмигрантскую же альтернативу, русский писательский Монпарнас, Набоков называл «мирком, где царили грусть и гнильца». Вообще в собственных суждениях об искусстве он был безогляден и вовсю щелкал хлыстом. Признавал немногих, любил единиц. Фолкнер и Хемингуэй — главные классики американской литературы, близкие современники и коллеги Набокова служили у критически настроенного эмигранта мальчиками для битья. Оруэлл был для него бездарным писакой, Солженицын — просто важным документалистом (что, возможно, и недалеко от истины).
Фолкнер и Хемингуэй служили у критически настроенного Набокова мальчиками для битья. Оруэлл был для него бездарным писакой, Солженицын — просто важным документалистом.
чтобы все его любили, и оттого разбивает очередную вазу подороже. Масла в огонь добавляла супруга Набокова, Вера, на всю критику в его сторону реагировавшая еще более болезненно.
У Набокова с женой будто бы подразумевался брачный контракт: он, талантище, пишет блистательные вещи, она обеспечивает ему подходящую обстановку. Он так никогда и не научился водить автомобиль, даже телефоном не умел пользоваться — все делала за него Вера. Деньгами заведовала тоже она. За подписью Набокова отправляла письма издателям, скрупулезно проговаривая гонорары и едва ли не торгуясь. До Веры Набоков перебивался как попало, подрабатывал то тренером по теннису и боксу, то учителем стихосложения. Она же поставила его литературные заработки на конвейер.
Он так никогда и не научился водить автомобиль, даже телефоном не умел пользоваться.
Верин «родительский» контроль был в каком-то роде гарантией ее монополии на Набокова: так, в их парижский период он не на шутку увлекся некой Ириной Гваданини, эффектной красоткой и умницей и отчего-то дрессировщицей пуделей. Но в итоге прагматично выбрал семью: в лице Веры он рисковал потерять в первую очередь менеджера, умелого оператора проекта «писатель Набоков». Да и пудели эти — прямо физическое воплощение всего того, что Набокова так отвращало в мещанстве.
Кульминацией этой его эстетической ненависти явилось эссе о Николае Гоголе, где за высшую меру мещанства принята история Гоголя же о влюбленном немце, который, чтобы очаровать даму сердца, ежедневно купался перед ней в пруду, обнимая специально для этого припасенных белых лебедей. Девица-таки пленилась перверсивным немцем, а Набоков в эссе все силился передать то, что его в первую очередь беспокоило, но аналогов «пошлости» в иноязычии не подобрал. Тогда сыграл, как обычно, словами, выдумав для неблагодарного английского языка poshlust — вульгарность, замешанную на роскоши и похоти. Не то чтобы точно, с прорехой даже — но эффектно. В этом, кстати, для Набокова всегда была ловушка, двойное дно: сейчас его, самонадеянного арбитра, каждый второй обвинит в эпизодических изменах хорошему вкусу.
Который ему в жизни, впрочем, не изменял: Набоков одевался как образцовый лондонский денди, говорил с британским акцентом, слегка картавя — эдакий микшированный Вертинский, и при этом располагал к себе образом безупречного русского интеллигента и совершенно американской непринужденностью. Был в Набокове какой-то непостижимый космополитизм и культурная адаптируемость. «Я уже американский, как апрель в Аризоне», — мог сказать он про себя. Через пару минут наслаивал поверх этого что-нибудь русское или французское. И удивительным образом нравился людям, уничтожая в глазах приближенных чучело высокомерного писателя.
Вот и Эллендея Проффер-Тисли, подруга поздних набоковских лет, жена Карла Проффера и совладелица важнейшего издательства «Ардис», по телефону из Калифорнии, вспоминая свою первую встречу с Набоковым, рассказывает об его замечательной улыбке. Ожидала увидеть какого-то неврастеника, писателя, замученного литературными изысками, отравленного книжной пылью, а встретилась с огромного роста спортсменом, крепконогим, привлекательным.
Это случилось в 1969-м за ланчем в Лугано: Набоков уже жил в своем швейцарском убежище, многокомнатном гостиничном номере в том же Монтре, где в пыльных глубинах — иноязычные издания «Лолиты», чужие полузабытые тома, в беспорядке спортивная экипировка и американский флаг, наборный арсенал его романов, — и путешествовал за бабочками. В каждую их следующую встречу он был любезен и ласков, — если уж впускал людей в круг близких, то расставался с ними лишь после крупных ссор. И то редко: слишком сильно отличался Набоков-приятель от Набокова-писателя, хлыща и задаваки.
Так же, как отличался от него и Набоков-энтомолог, что прекрасно видно на поздних фотографиях его швейцарских экспедиций: дурацкий резиновый плащ, легчайший белый сачок, гольфы университетского регбиста и пружинящая походка радостного мальчика-мечтателя. На этих снимках Набокову 66 лет, и он выглядит не по возрасту глупо, но при этом на удивление органично. Как же — отводил душу лишь в лепидоптерии и, пожалуй, еще в шахматах, ими и романы пропитаны насквозь.
— как трогательная экзальтированность того же Гоголя. Набоков умело этим пользовался, занося себя, как писателя, в зону брезгливой неприкосновенности. Редкий смельчак с таким посмеет тягаться — значит, свободного времени много, можно расслабиться и махать сачком в свое удовольствие. А Набоков во всем, в жизни частной и литературной, ставил свое удовольствие во главу угла — до конца, причем, победного. И нет ничего удивительного в том, что Набоков остался в выигрыше. Или в том, что у памятника в Монтре, даже если не сезон, толпы туристов. Выигрывают те, кто верен себе. И тут у Набокова можно только поучиться.
Впервые опубликовано в журнале GQ в 2008 году.