Глава III
БЕРЛИН 1922–1937 годов
Берлин не был для Владимира Набокова незнакомой почвой. Здесь ему и его брату Сергею в 1910 году во время трехмесячного пребывания правил зубы поселившийся в Германии американский врач. Любимым местом тогда десятилетнего Сергея был Паноптикум с его кабинетом восковых фигур в Кайзеровской галерее на Унтер ден Линден, в то время как старшего брата тянуло в магазин Груберта на Фридрихштрассе, в котором продавались бабочки. Многие полуденные часы они проводили вместе на площадке для катания на роликовых коньках на Курфюрстендамм. В Берлине двадцатых годов Набоков пытался однако не только отыскать следы своего детства. Хотя его все больше притягивала сфера искусства, он вынужден был тратить много сил на то, чтобы уберечь свою мать и младших сестер с братом от угрозы бедности, нависшей над ними после смерти отца. Борьба за выживание определяла повседневную жизнь в Берлине и после переселения его семьи в Прагу, и после женитьбы на Вере Слоним. В тридцатые годы вдобавок к этому его угнетало нарастание национализма, от которого ему в конце концов пришлось бежать вместе с женой и родившимся в Берлине сыном Дмитрием.
Благородные искусства, бокс и футбол
Благодаря своим спортивным талантам Набоков смог поначалу поддерживать семейный бюджет уроками игры в теннис и занятиями боксом. И тому и другому он научился еще школьником в Санкт-Петербурге, во время своего обучения в Кембридже он усовершенствовал свою технику в обоих видах спорта. Его учениками были прежде всего дети состоятельных родителей, которым он преподавал языки. «Словно ловкий автомат, под медленно плывущими облаками летнего дня, перечерпывал их загорелым дочкам мяч за мячом через сетки пыльных кортов»[53].
Насколько хорошо Набоков боксировал, пришлось убедиться одному скрипачу, выступавшему в русском ресторане. Возникло подозрение, что жена музыканта покончила с собой из-за того, что он ее бил. Так как доказать это в суде было невозможно, Набоков с другом решили покарать его собственноручно. Они спровоцировали музыканта, последовали пощечины и затем «урок английского искусства бокса»[54]. Но Набоков умел обращаться и к эстетической стороне спорта. На одном из литературных вечеров в Берлине он выступил с докладом на тему «Красота спорта и в особенности искусства бокса»[55].
Если при боксировании он благодаря приобретенной в Кембридже технике охотно и ловко раздавал тумаки, то при игре в футбол ему временами здорово доставалось самому. Он много лет был вратарем в одной из русских команд Берлина, продолжая играть даже после своей женитьбы в 1925 году. То, что футбол считался «пролетарским видом спорта», его не заботило: наоборот, он видел в своей игре вратаря как последнего защитника ворот некое философское измерение.
«Я был помешан на голкиперстве. В России и в латинских странах доблестное искусство вратаря искони окружено ореолом особого романтизма. За независимым, одиноким, бесстрастным, знаменитым голкипером тянутся по улице зачарованные мальчишки. Как предмет трепетного поклонения, он соперничает с матадором и воздушным асом. Его свитер, фуражка, толстозабинтованные колени, перчатки, торчащие из заднего кармана трусиков, резко отделяют его от остальных членов команды. Он одинокий орел, он человек-загадка, он последний защитник»[56].
Роль вратаря давала ему время улетать мыслями в другие миры.
«В большей мере, чем хранителем футбольных ворот, я был хранителем тайны. Сложив руки на груди и прислонясь к левой штанге, я позволял себе роскошь закрыть глаза, и в таком положении слушал плотный стук сердца, и ощущал слепую морось на лице, и слышал разорванные звуки еще далекой игры, и думал о себе как о сказочном экзотическом существе, переодетом английским футболистом и сочиняющем стихи на непонятном никому языке о неизвестной никому стране»[57].
Во время одной из игр русской спортивной команды против какого-то рабочего клуба он опять стоял на воротах. Когда Набоков, которого друзья звали Володей, ловил мяч, он получил удар по голове и упал наземь. В бессознательном состоянии его унесли с поля. Кроме сотрясения мозга он получил еще перелом двух ребер. На этом футбольная карьера Набокова закончилась[58].
Киностудия Бабельсберг
Еще больше, чем спорт, Набокова привлекало новое искусство, которое породило в Берлине целую индустрию: кино. Через русскую актрису, с которой у него был короткий роман, он познакомился с русским кинопродюсером. Это были «дни младенчества» двигающихся, но, конечно, еще немых картин, так что незнание языка не было препятствием для выхода на международный рынок. Вскоре Набоков нашел и путь к берлинской киностудии УФА. Позже он рассказывал, что в каком-то фильме можно было увидеть его крупный план: он стоял в группе статистов, которые должны были аплодировать в театре; камеру направили на него, очевидно, потому, что на нем единственном был надет темный вечерний пиджак. С гордостью Набоков приглашал своих друзей в кино, чтобы показать им эту сцену. Однако его портрет появлялся на экране лишь на какую-то долю секунды, так что никто не мог и узнать его, соответственно и разочарование у обеих сторон было огромным[59].
Позже Набоков рассказывал также, что он снимался и в классическом фильме ужасов Фрица Ланга «Доктор Мабузе». По крайней мере, таким сообщением удивил публику в 1998 году его сын Дмитрий во время московской премьеры экранизации «Лолиты» Адриана Лейна[60]. Но это, видимо, заблуждение. Речь, вероятно, идет о немом фильме «Доктор Мабузе», который Ланг снял на целое десятилетие раньше.
Тогда ему чуть не поручили главную роль. Другая русская актриса, с которой у Набокова тоже был флирт, сказала своему немецкому продюсеру, что Набоков — известный драматический артист. В течение двух часов его экзаменовали, после чего последовало приглашение. Проект остался однако нереализованным[61].
Во всяком случае атмосфера студии привлекала его, он сам написал сценарий, который, однако, не был принят. Его впечатления того времени отразились во многих произведениях, действие которых происходит в Берлине, в частности в романах «Король, дама, валет» и «Смех в темноте», в пьесе «Человек из СССР», а также в многочисленных рассказах, в том числе в рассказе «Помощник режиссера».
Лишь после скандального успеха бестселлера «Лолита» у Набокова появилось намерение снова вернуться в мир кинокамер и света юпитеров. В 1960 году он написал сценарий для экранизации «Лолиты» Стэнли Кубриком. Однако Кубрик не пригласил его на съемки.
В берлинский период Набоков не поднялся выше роли статиста. Тем не менее он вставал в семь утра, чтобы городской электричкой и автобусом добраться до студии на окраине Берлина. Часто он возвращался в город лишь после полудня, часов в пять, со следами грима на лице и еще полуслепой от ярких лучей прожекторов.
Но для отдыха не было времени. В большинстве случаев после обеда Набоков в течение двух-трех часов давал уроки языка. После этого он спешил в «Синюю птицу», русское кабаре в Берлине. Он сочинил тогда множество маленьких комедий и принимал участие в репетициях. Но на этом его день не кончался. Дома он садился за стол и начинал писать — статьи, книжные рецензии, стихи, рассказы, переводы. Так возник первый русский перевод знаменитой английской детской книжки «Алиса в стране чудес». За свою работу он получил в качестве гонорара пять долларов, в сотрясаемом инфляцией Берлине весьма солидную сумму. Кроме того в это время Набоков разработал краткую грамматику русского языка с упражнениями для иностранцев. Как он вспоминал позже полусмеясь, полуужасаясь, первое упражнение начиналось словами: «Мадам, я доктор, вот банан»[62].
Кроме того, он часами просиживал склонившись над листами бумаги в клетку. Он составлял кроссворды для ежедневной газеты «Руль». Набоков утверждал, что является изобретателем русского кроссворда. На бумаге в клетку он составлял также шахматные задачи для развлекательной страницы той же газеты. Он регулярно участвовал в больших турнирах и добился признания как шахматист высокого класса. В это время возник его роман «Защита Лужина», трагикомической главной фигурой которого является эмигрировавший из России чемпион по шахматам.
Лишь немного времени оставалось у Набокова для другого увлечения, которому он с детства отдавал много любви и энергии: изучения бабочек. Во всяком случае он регулярно посещал все лавки, в которых тогда в Берлине торговали бабочками. Там он листал и профессиональную литературу на немецком языке. Он, по крайней мере, однажды посетил Немецкий энтомологический институт в Далеме. В книге посетителей, уцелевшей под развалинами разбомбленного во время войны здания, 21 апреля 1926 года письменными латинскими буквами сделана запись «Dr. W. Nabokoff». Сделал ли он ее собственноручно, сказать однозначно нельзя. Точно так же остается неясным, почему перед его именем поставлен докторский титул.
В Далеме Набоков познакомился со знаменитым исследователем бабочек Арнольдом Мольтрехтом, который в то время в качестве приглашенного профессора работал в Немецком институте. Мольтрехт отлично говорил по-русски, хотя и с «гортанным немецким акцентом». Он написал книгу о бабочках Уссурийского края на Дальнем Востоке России. Набоков нашел себе партнера для разговоров. «Он говорил о бабочках так чудесно, так трогательно, так романтически! […] Я просто обожал этого старого толстого ученого с красным лицом, я наблюдал, как он с потухшей сигаретой между губ очень осторожно занимался бабочками»[63]. Мольтрехт, который в книге гостей Далемского института в качестве своего места происхождения указал Владивосток, точно соответствовал тому образу усердно занимающихся искусством и наукой немцев, который ему был привит с детства[64].
Однажды Набокову удалось прямо в Берлине неподалеку от вокзала Шарлоттенбург поймать редкую бабочку и в шапке принести ее в одну из лавок, где он действительно смог ее продать[65]. Уже тогда он начал украшать бабочками свои посвящения в книгах. В романе-первенце «Машенька» он нарисовал куколку бабочки. Ведь в ретроспекции «Машенька» была произведением новичка, который еще не нашел собственного стиля.
Солидный гонорар, который ему выплатило издательство «Ульштейн» за права на немецкое издание романа «Король, дама, валет», он потратил на пятимесячную поездку по южной Франции, во время которой он посвящал свою жену Веру в основы науки о бабочках. Позже его профессиональные знания принесли ему первое в жизни постоянное место работы. В конце сороковых годов Набоков стал научным сотрудником, отвечающим за собрания бабочек в зоологическом музее Гарварда.
Одиночество и надменность
Набоков был лихой парень, энергия и фантазия которого нравились не всем современникам.
«Володя делал все с неподражаемым великолепием — будь то игра в шахматы или теннис, плавание, придумывание литературного персонажа или просто поддразнивание людей и проказничанье. Меня всегда смущали все эти проделки, которые он постоянно вынашивал. Он был высокомерен и нетерпим»[66].
Писательница Нина Берберова, жизнерадостная спутница мизантропствующего поэта Владислава Ходасевича в Берлине, описала несколько его вызывающих шуток: «не узнавать знакомых, обращаться, после многих лет знакомства, к Ивану Иванычу как к Ивану Петровичу, называть Нину Николаевну — Ниной Александровной, книгу стихов „На западе“ публично назвать „На заднице“, смывать с лица земли презрением когда-то милого ему человека, насмехаться над расположенным к нему человеком печатно… взять все, что можно, у знаменитого автора и потом сказать, что он никогда не читал его»[67]. Набоков, очевидно, очень хорошо знал, как его оценивали многие современники. В своих мемуарах он сам дал себе оценку, написав, что в то время он был «одинок и надменен»[68].
Его литературный талант открыл Иосиф Гессен, вместе с отцом Набокова основавший эмигрантскую газету «Руль». Он печатал не только шахматные задачи и кроссворды, но и побуждал Набокова как можно больше писать для литературной страницы. «Гессен с большой снисходительностью позволял мне заполнять свой лирический раздел моими незрелыми стихами», — лаконично писал В. Набоков впоследствии[69].
Набоков публиковался в свой берлинский период сначала под псевдонимом «В. Сирин». Он не хотел, чтобы его путали с его знаменитым отцом, не только из уважения к последнему, но и потому, что желал идти своим путем. Однако в эмигрантской колонии уже было известно, кто скрывается под этим псевдонимом, да автор и сам не делал из этого тайны. Кроме того, в его первых книжных публикациях появилось написанное латинскими буквами указание владельца авторских прав «Nabokoff» — принятое тогда немецкое написание его фамилии.
Когда имя Сирина получило известность среди его земляков в Берлине, русской писательской колонии уже не существовало. Ни одного знаменитого писателя не осталось на берегах Шпрее.
С теми писателями, которые до этого задавали тон на берлинской литературной сцене — а среди них были такие «литературные гиганты», как Максим Горький, Андрей Белый, Владимир Маяковский, — у Набокова не было никаких контактов. Он появился в поле зрения тогда, когда эти великие люди уже покинули Берлин, а оставшиеся пытались продолжать деятельность клубов и издательств. Зримо сократившаяся колония эмигрантов продолжала свою независимую жизнь как довольно замкнутый круг внутри немецкого общества. Более трех десятилетий спустя Набоков писал о своих первых трудных годах в Берлине:
«Изгнанники поудачливее могли теперь предаваться своим занятиям с такой безвозбранностью, что порой спрашивали сами себя, не является ли (в определенном смысле) абсолютная духовная свобода следствием того, что им приходится работать в абсолютной пустоте»[70].
Его мать Елена с обеими сестрами и младшим братом тоже покинула Берлин и переехала в Прагу. Чехословацкое правительство делало ставку на союз «братских славянских народов», направленный против Запада и «еврейского большевизма». Русские эмигранты получали щедрую финансовую поддержку.
Вера — жена, управитель и муза
помолвка. Он расстался со Светланой Зиверт, семнадцатилетней дочерью его русских знакомых, которые тоже эмигрировали и жили в городском районе Лихтерфельде. Во время прогулки в берлинском «Аквариуме» он сделал Светлане предложение, на которое она ответила согласием. Ее родители тоже дали согласие при условии, что Набоков будет иметь постоянный доход. При этом они имели в виду постоянное место работы. Благодаря посредничеству знакомых Набоков, которому тогда было двадцать три года, и его брат Сергей были приглашены на собеседование в один из берлинских банков. Оба были приняты с испытательным сроком. Сергей выдержал там целую неделю, Владимир сбежал из бюро уже через три часа. Свадьба не состоялась[71].
Веру Слоним он встретил на маскараде, устроенном одним из русских благотворительных обществ в Берлине. На ней была маска волка, так что Набоков весь вечер не мог увидеть ее лица. Тем не менее он был настолько очарован ею, что пригласил ее на свидание — на мосту в парке, в час ночной. У Набокова есть стихотворение о встрече на «темном мосту», в котором упоминается «волчий профиль черной маски». И по сей день идут споры о том, написано ли оно до или после встречи с Верой, шла ли жизнь за искусством или наоборот. Сама Вера утверждала, что знала стихотворение раньше и потому появилась на благотворительном бале-маскараде преднамеренно в волчьей маске, чтобы иметь повод лично познакомиться с Набоковым. Еще до первой встречи она была большой поклонницей писателя и знала наизусть многие его стихи[72].
Вера Слоним была русской еврейкой из Санкт-Петербурга, родного города Набокова. Но познакомился Владимир с ней только в Берлине. Она происходила из зажиточной и образованной семьи. Ее отец Евсей Слоним был юристом. Ее родители придавали большое значение знанию языков, так что Вера владела четырьмя: наряду с родным русским она получала частные уроки английского, французского и немецкого.
После гражданской войны Семья Веры так же через Крым покинула Россию и через Стамбул и Болгарию добралась до Берлина. Благодаря своим валютным счетам Слонимы первоначально могли вести беззаботную жизнь. Однако во время денежной реформы они потеряли все свои сбережения. В 1923 году они были разорены. Евсей Слоним пытался после этого создать новое дело. Он намеревался переводить в Берлине русскую литературу на английский язык и продавать книги в США. Однако вследствие экономического кризиса эти планы оказались неосуществимыми. Во всяком случае его дочка Вера нашла тогда у него свое первое рабочее место в качестве секретаря и могла из своего скромного заработка оплачивать уроки верховой езды в одном из парков района Тиргартен.
Владимир Набоков и Вера Слоним стали регулярно встречаться, часто за партией в теннис или в шахматы. 15 апреля 1925 года они оформили свой брак в ратуше Вильмерсдорфа. Им пришлось заплатить небольшой административный налог, это было все, что у них тогда имелось. Никакого торжества не было, только простая регистрация. Двое знакомых Веры вызвались быть свидетелями, в том числе один «настоящий немец»[73]. Родителям Вера сообщила о своем замужестве как бы невзначай во время ужина.
Собственной матери Набоков рассказал о своем намерении жениться заранее, во время поездки в Прагу. Она не высказала никаких возражений против женитьбы своего старшего сына на еврейке, хотя этим шагом Набоков вызвал вражду со стороны антисемитски настроенных русских монархистов[74]. Одна знакомая дворянка говорила потом, что он своей женитьбой «объевреился»[75]. Но со своим тестем-евреем он быстро нашел общий язык. Вскоре после свадьбы он написал матери в Прагу: «Он так хорошо понимает, что писать для меня — самое важное в жизни и единственное, что я могу делать»[76].
На протяжении всего следующего полстолетия Вера была не только женой, спутницей жизни и сердечным другом Набокова, но и его секретарем, корректором, критиком, советчиком и не в последнюю очередь музой всего, что он написал. Многим литературоведам даже кажется, что именно благодаря ее влиянию произведения Набокова обрели качество, сделавшее его одним из великих писателей столетия, во всяком случае не подлежит сомнению, что он ценил не только ее точность и организационный талант, но и ее юмор. «У нее самое прекрасное чувство юмора, какое я когда-либо встречал у женщин», — говорил он о ней[77]. Современники рассказывают также, что Набоков никого в жизни не боялся так, как он боялся своей жены[78]. Одна знакомая, которая была в ссоре с обоими, утверждала, что Вера выполняла в его жизни роль злого духа, который, например, развел его со старыми друзьями[79].
Было ли это просто завистливой болтовней или у этого приговора были свои основания, фактом остается, что Вера Набокова делала для своего мужа все то, что сегодня делают менеджер и литературный агент. Отлично владея немецким языком, она совершала все унизительные хождения по чиновничьим инстанциям, участвовала в переговорах с издательством «Ульштейн» о переводе на немецкий язык его первых романов, и весьма успешно. Входившая в концерн Ульштейна «Фоссише цайтунг» взяла для публикации в газете с продолжениями романы «Машенька» (под заглавием «Она придет — придет ли она?») и «Король, дама, валет». Потом оба перевода были выпущены отдельными книгами. От имени мужа Вера предложила для перевода и шахматный роман «Защита Лужина», но безуспешно. Перед этим Набоков писал матери с надеждой в своей обычной манере: «Настало время убить Лужина и передать его труп Ульштейну, чтобы они могли его купить, произвести вскрытие и перевести»[80].
Клуб Берлинских поэтов
Хотя произведения Набокова-Сирина очень быстро стали фаворитами русской библиотеки в Берлине[81], тем не менее он не мог еще жить за счет своего писательства, так же как и те молодые литераторы-любители, которые объединились в «Клуб поэтов». Набоков принимал участие в их заседаниях, по крайней мере в начале. Основан он был Раисой Блох, которая нашла себе место в Институте медиевистики Берлинского университета, и Михаилом Горлиным, которому едва исполнилось восемнадцать лет, когда кружок впервые собрался в 1928 году. Позже оба как евреи стали жертвами нацистского террора: Раиса Блох погибла во время Второй мировой войны в концлагере Освенцим, Михаил Горлин был прибит в одной из силезских шахт[82].
Во встречах «Клуба поэтов» регулярно принимал участие и Николай Эльяшов, который тогда жил на Гогенцоллерндамм 276. По-видимому, он был родственником либерального политика-эмигранта Эльяшова, который получил огнестрельные ранения во время покушения в Берлинской филармонии, жертвой которого стал отец Набокова[83]. Эльяшов посвятил несколько стихотворений Берлину, в том числе одно — Фербеллинерплац[84] молодых поэтов и охотно насмешничал над стихами своих коллег. Однажды, когда Эльяшов читал свои стихи, в которых была строчка «И лошадь падает назад», Набоков прервал его и спросил, как пишется последнее слово — вместе или раздельно. Не дожидаясь ответа смутившегося Эльяшова, он добавил: «Впрочем, мысль остается той же»[85].
Подобными выходками Набоков конечно же отталкивал от себя. Раиса Блох писала с намеком на его псевдоним (Сирин это волшебная птица из русских сказок): «Меня немного смущает присутствие в нашем обществе некой враждебно настроенной птицы. […] Но я решила быть объективной. Эта птица все-таки поэт»[86].
Денежные заботы
«Руля», бывшего рупором молодых авторов. С этого времени поэтический кружок действовал почти тайно. Так как читатели все больше разъезжались по разным странам, газета много лет испытывала большие трудности со сбытом. Издательство «Ульштейн» в 1924 году по политическим мотивам, а также по финансовым соображениям отделилось от газеты, уплатив компенсацию в пятьдесят тысяч рейхсмарок. С одной стороны, эмигрантские организации не оправдали ожиданий немецких кредиторов, с другой стороны, после того как десятки тысяч русских покинули немецкую столицу, печатание газеты стало делом дефицитным. Редакция газеты покинула тогда здание издательства «Ульштейн» на Кохштрассе 22 и переехало в тесную трехкомнатную квартиру на параллельной ей Циммерштрассе в доме 7–8.
Редакция «Руля» все чаще становилась объектом вылазок как правых, так и левых экстремистов. Рабочие помещения неоднократно подвергались опустошениям — один раз немецкими коммунистами, много раз русскими националистами. Сторонники царя избили главного редактора Гессена. Для них «Руль» был «паршивым еврейским притоном». По ходатайству немецких главных редакторов газет, у которых Гессен пользовался большим уважением, власти приставили к нему полицейскую охрану[87].
«В. В. Набоков-Сирин дает уроки английского и французского языка». Материальное положение Набокова было таким трудным, что ему много раз выплачивались пособия русского комитета помощи писателям. 22 июня 1928 года он подтверждает получение семидесяти пяти, а 17 июня 1931 года пятидесяти рейхсмарок[88]. Набоков и сам участвовал своими лекциями и поэтическими выступлениями в благотворительных вечерах в пользу других нуждающихся эмигрантов, к которым удавалось привлечь и берлинскую знатную публику. Так, главная редакция принадлежавшей Ульштейну газеты «Фоссише цайтунг» устроила концерт-бенефис, на котором исполнял собственные произведения уже известный тогда композитор Сергей Прокофьев[89].
Несмотря на все денежные трудности, Набоковы пока что были настроены оставаться в Германии. Они приобрели небольшой красиво расположенный земельный участок на берегу Циестзее недалеко от Кенигс Вустерхаузена к юго-востоку от Берлина. Из-за того что они неоднократно оказывались не в состоянии своевременно вносить за участок положенные платежи, им пришлось через некоторое время вернуть его владельцу.
Набоков немного вносил тогда в семейный бюджет. Кормильцем семьи была Вера. Она работала во французском посольстве, в берлинской адвокатской фирме и брала много разовых работ — от переводов до сопровождения экскурсий американских туристов по городу.
Начало коричневого террора
сама писала позже об этом[90].
Как и ее либерально настроенный муж, Вера Набокова внимательно следила за возникновением национал-социализма. Сначала у обоих было такое чувство, что изменения в Германии их лично не могут затронуть. Создается впечатление, что Набоков в эти годы еще недооценивал политическую опасность. Так, он временами звонил своему другу Георгию Гессену, сыну соучредителя «Руля», и шутил: «Когда в следующий раз собирается наша коммунистическая ячейка?»[91]
Семья Гессенов покинула Берлин в 1933 году как и многие другие представители еврейской интеллигенции в русской эмигрантской среде. Владимир и Вера Набоковы пока что отвергали уговоры друзей и знакомых, покидавших Германию, как преувеличения. Набоковы проигнорировали регистрацию в Берлине профашистского союза младоруссов, который в листовке под заглавием «Ко всем русским в Германии» провозглашал:
«Мы являемся свидетелями событий огромного исторического значения. Против Немецкой Национальной Революции, которая разбила коммунистическую опасность в центральной Европе и несомое ей вырождение германской нации, сегодня во всемирном масштабе ведется планомерная кампания лжи и клеветы. […] Мы, русские в Германии, не можем и не имеем права быть пассивными наблюдателями этой борьбы, которая является звеном в борьбе двух миров»[92].
Месяц спустя двадцать восемь эмигрантских организаций направили Адольфу Гитлеру адрес с заверениями в своей преданности. В этом послании говорится:
«К Вам, признанному и мужественному вождю пробудившейся национально Германии, обращаемся мы, объединенные национальные союзы русского эмигрантства на немецкой земле, с выражением глубоко волнующих нас чувств. Долгие годы взывает к небесам мученичество нашего совращенного и эксплуатируемого большевиками народа. Долгие годы видели мы надвигавшийся на Германию красный поток и пытались предупредить немецкое общественное мнение. Мы хорошо знаем этого врага, с которым, самозабвенно любя отечество, сражаетесь Вы, господин рейхсканцлер, и от которого Вы хотите освободить немецкий народ. […] Ведите Германию к духовному обновлению, которого желаем и мы для нашего народа. И пусть наши народы не погибнут в служении мамоне и большевизме, а будут избавлены от них и взаимно — духовно и братски — найдут друг друга»[93].
Некоторое время спустя Набоков сам подвергся нападению группы земляков, которые возлагали надежды на Гитлера и восторженно приветствовали будущего диктатора.
Последние прибежища
Оглядываясь назад, Набоков не мог дать убедительного объяснения, почему он в противоположность многим русским эмигрантам и немецким либералам, социалдемократам и коммунистам не покинул вместе с женой Германию в 1933 году. В качестве аргумента он повторял одно: «Мы были ленивы. Симпатично ленива моя жена, отвратительно ленив я. Мы привыкли к одному месту и просто оставались там»[94].
Одной русской журналистке он доверительно рассказывал в начале гитлеровских времен, что у него не было никаких денег на переезд за границу. Кроме того, для него и его жены как обладателей нансеновского паспорта, того, что Лига Наций выдавала беженцам, закрыты все границы для переезда в другую страну[95]— для Набокова было ужасным даже представление о постоянной работе в каком-то бюро.
В конце 1933 года первым из русских получил Нобелевскую премию в области литературы хорошо знакомый с Набоковыми Иван Бунин. То, что премией был отмечен консервативный Бунин, а не социальный критик Максим Горький, вызвало резкие протесты левой интеллигенции. Во Франции протестовал Луи Арагон; немецкий сатирик Курт Тухольский, за несколько месяцев до этого эмигрировавший в связи с захватом власти нацистами, откомментировал решение Нобелевского комитета в пользу эмигранта- дворянина против советского гражданина пролетарского происхождения словами: «Отвратительно глупо». Томас Манн, который тоже бежал от национал-социалистского режима, наоборот оценивал творчество Бунина чрезвычайно высоко.
Почти все эмигрантские организации пытались использовать Бунина в своих интересах. Поэтому устроенные в его честь торжества в Берлине, где он после вручения премии сделал остановку по пути из Стокгольма к месту жительства в Париже, не обошлись без недовольных голосов. Главными ораторами должны были выступать Гессен и Набоков. С тем, что «еврей и полуеврей» (последнее обозначение относилось к Набокову, который был женат на еврейке) собираются чествовать русского, да еще происходящего из дворянского рода, националисты не могли примириться. Во время торжества на сцену поднялся некий русский журналист, исповедовавший национал-социализм, и запел хвалу Гитлеру[96].
На второй год нацистского господства, на девятый год их супружества, 10 мая 1934 года Вера Набокова родила в маленькой частной клинике неподалеку от Баварской площади сына Дмитрия. Рождение сына отвлекло Набоковых от политики. Они жили в своем собственном, почти герметично закупоренном мире. Набоков почти не выходил за границы своего квартала. Он писал и нянчил сына. Он был домохозяином. В любую погоду он ходил гулять с Дмитрием и благодаря этому основательно изучил парковые насаждения Вильмерсдорфа и Шенеберга.
«Нашему мальчику было около трех лет в тот ветреный день в Берлине (где конечно никто не мог избежать знакомства с вездесущим портретом фюрера), когда я с ним остановился около клумбы бледных анютиных глазок: на личике каждого цветка было темное пятно вроде кляксы усов, и по довольно глупому моему наущению, он, страшно развеселясь, что-то такое сказал об их сходстве с толпой подпрыгивающих маленьких Гитлеров»[97].
против евреев не укрылось от него и его жены и все больше омрачало их жизнь в Берлине. Но окончательное решение еще не было принято.
Возвращение убийц
Лишь в 1936 году, когда Набоков узнал, что нацисты взяли под свой контроль существовавшее с начала двадцатых годов Русское доверительное бюро, видимо, чтобы собирать информацию обо всех эмигрантах, для него зазвонил тревожный набат. Гестапо получало таким образом возможность контролировать политическую благонадежность каждого отдельного русского в стране[98].
Больше всего Набокова встревожило то, что в Доверительном бюро, которое размещалось в Шарлоттенбурге на Бляйбтройштрассе 27, оба секретарских поста заняли бывшие царские офицеры Петр Шабельский-Борк и Сергей Таборицкий. Убийцы его отца, выйдя из тюрьмы, присоединились к одной из русских фашистских организаций, предложившей свои услуги нацистам в борьбе против большевиков. Первоначально гестапо отнеслось к этому с недоверием, потому что русские как славяне в соответствии с фашистской расовой идеологией не могли быть равноценными соратниками по борьбе, и кроме того нацисты опасались тайного проникновения большевиков. К тому же немецкие и русские националисты преследовали разные политические цели. Нацисты, как и немецкое командование в Первую мировую войну, хотели разбить гигантскую империю на востоке, в то время как монархисты хотели восстановить ее в прежнем великолепии.
Созданное Доверительное бюро имело прежде всего задачу контролировать эмигрантские организации. В результате были распущены многочисленные объединения, в том числе Русский академический союз, Немецко-русский клуб и молодежная организация «Скауты»[99].
и подвергся насильственным действиям. Его без всяких оснований заподозрили в том, что он контрабандой везет алмазы. Шестидесятишестилетнего старика заставили пить касторку, раздеться догола и опорожниться в ведро[100].
После политического возвышения Шабельского-Борка и Таборицкого а также истории с Буниным Набоков стал энергично готовить отъезд. К тому же Вера Набокова как неарийка незадолго до этого потеряла работу. Ее муж писал многочисленные письма во Францию и США, в которых просил знакомых и знакомых знакомых помочь ему найти место работы. В одном из писем говорится:
«Мое положение стало настолько трудным, что я готов взяться за любую работу. Мои доходы как литератора ничтожны. На них я не смог бы прожить даже один, а у меня жена и ребенок. […] Одним словом, мое положение отчаянно»[101].
Бег в этапах
Хотя письма с просьбами не приносили успеха, удержать Набокова от отъезда уже было невозможно. С туристической визой он покинул Берлин 18 января 1937 года для авторских чтений в Брюсселе, Париже и Лондоне. С Верой он договорился, что встретит ее позже в богемском Мариенбаде. В мае они встретились в Чехословакии. Он, однако, не собирался поселяться в Праге, где в скромных условиях жили мать и сестра Елена, хотя тамошнее правительство до сих пор поддерживало эмигрантов. Он выбрал Францию. Эта страна казалась ему надежнее.
или высланы[102]. Однако немцы, от которых Набокову с семьей удалось бежать в последнюю минуту, чуть не настигли его снова в 1940 году в Париже в облике вермахта. Еще до вторжения немцев во Францию Набоков хлопотал о визе на въезд в США. Французские власти отказали ему в разрешении на получение работы, ему грозила мобилизация в иностранный легион французской армии. Через старого друга своего отца, который работал в организации помощи евреям, ему удалось после бесчисленных хождений по бюрократическим инстанциям переправиться на пароходе в Америку. Всего лишь за несколько дней до оккупации Парижа Набоковы покинули Европу. Приобрести билеты на пароход помог композитор Сергей Рахманинов, который телеграфом перевел 250 франков. Рахманинов, через знакомых узнавший о бедственном положении писателя, лично не был знаком с Набоковым, но он был большой поклонник произведений Сирина[103].
Новое начало в Новом Свете
Переезд в США обозначил решительный поворот в писательской работе Набокова. Отныне он все свои рассказы писал на английском языке. Русскому были отведены те немногие стихотворения, которые он еще сочинял.
Полтора десятилетия спустя после бегства через Атлантику и прибытия в Нью-Йорк совершенно безденежного иммигранта Набоков благодаря скандалу вокруг «Лолиты» стал знаменитым и состоятельным человеком. Его сын Дмитрий, родившийся в Берлине, рос американским гражданином, однако родители следили за тем, чтобы он в совершенстве владел двумя языками. Благодаря этому, уже будучи взрослым, он смог стать переводчиком, посредником и хранителем произведений своего отца. До этого он сначала изучал юриспруденцию, пытался стать автогонщиком и даже оперным певцом, последнее не без успеха. Он пел басовые партии во многих оперных театрах Италии. На его премьеру в «Богеме» Джакомо Пуччини в провинциальный город Реджо приезжали даже его родители. Пресса тогда уделила ему как сыну знаменитого писателя очень большое внимание. На тенора, который тоже дебютировал в этом же спектакле, почти никто не обратил внимания. Это был Лучано Паваротти.
в Берлин, где Набоков прожил пятнадцать лет, он уже больше никогда не нашел.
Примечания
53. 1) BH (АП), т. 5, стр. 561.
54. Brian Boyd. Vladimir Nabokov. The Russian Years. Princeton NJ, 1990, p. 272.
55. Boyd, p. 257.
57. ВН (АП), т. 5, стр. 547.
58. Andrew Field. Nabokov: His Life in Part. New York, 1977, p. 154; Boyd, p. 377.
59. Andrew Field. VN — The Life and Art of Vladimir Nabokov. New York, 1986, p. 121.
60. «Слова приходят потом… Дмитрий Набоков намеревается издать последний неопубликованный роман своего отца» // Итоги (Москва), 10.03.1998, стр. 67.
— Life and Art, p. 121.
62. ВН (АП), т. 5, стр. 561.
63. Boyd, p. 259.
64. ВН (АП), т. 5, стр. 555.
65. Field. VN — Life and Art, p. 120.
äck. Erinnerungen eines Weltbürgers. München, 1979, S. 129.
67. Нина Берберова. Курсив мой. Автобиография. Москва, 1996, стр. 371.
68. ВН (АП), т. 5, стр. 565.
69. Vladimir Nabokov. Poems and Problems. New York, 1970, p. 13.
70. ВН (АП), т. 5, стр. 558.
–202.
72. Борис Носик. Мир и дар Владимира Набокова. Первая русская биография. Москва, 1995, стр. 177–180.
73. Field. Life in Part, p. 180.
74. Иосиф Гссссн. Годы изгнания. Жизненный отчет. Париж, 1979, стр. 70.
75. Dmitri Nabokov. «The Lolita Legacy: Life with Nabokov's Art» // The Nabokovian [Lawrence/Kansas] 37 (1996), p. 26.
78. Борис Носик. «Жена Набокова» // Эмиграция [Москва] 38(1993), стр. 5.
79. Зинаида Шаховская. В поисках Набокова. Париж, 1979, стр. 40.
80. Boyd, р. 341.
82. Amory Burchard. Klubs der russischen Dichter in Berlin 1920–1941. Institutionen des literarischen Lebens im Exil. München, 2001, S. 239–272.
83. Vossische Zeitung [Berlin], 29.03.1922. Abendausgabe, S. 3.
84. Thomas Urban. «Berlin — Zuflucht russischer Literaten. Vladimir Nabokov, Vladislav Chodasevic, Nikolaj El'jasev» // Deutsche und Deutschland in der russischen Lyrik des frühen 20 Jahrhunderts. Hrsg. L. Kopelew. München, 1987, S. 76–88.
85. Евгения Каннак. «Берлинский кружок поэтов (1928–1933)» // Русский альманах, изд. 3. Шаховская, Е. Тсрнов- ский, Р. Герра. Париж, 1981, стр. 364.
87. Гессен, стр. 131.
88. Burchard, S. 97–98.
89. Burchard, S. 113.
90. Field. Life in Part, p. 199–200.
92. Гессен, стр. 70.
93. Karl Schlögel. «Russische Flüchtlinge in Deutschland» // Russische Emigration in Deutschland 1918–1941. Hrsg. K. Schlögel. Berlin, 1995, S. 37.
94. Field. VN — Life and Art, p. 155.
95. Шаховская, стр. 34.
97. BH (АП), т. 5, стр. 580.
«Vasilij von Biskupskij — eine Emigrantenkarriere in Deutschland» // Russische Emigration in Deutschland, S. 224.
99. Dodenhoeft, S. 225–226.
100. Последние новости [Париж] 27.11.1936, стр. 4.
102. Dodenhoeft, S. 224.
103. Boyd, р. 486.