Винокурова И.: Набоков и Берберова

Набоков и Берберова

Рассказ о Набокове - писателе и человеке - один из самых важных, интересных и цельных сюжетов книги Берберовой «Курсив мой». Из этих воспоминаний читатель имел возможность впервые узнать, как выглядел Набоков в 1930-е годы («Влажное “эр” петербургского произношения, светлые волосы и загорелое, тонкое лицо, худоба ловкого, сухого тела...»^[1]), как воспринимались его стихи и проза в эмигрантских литературных кругах, как проходили его публичные выступления в «старом и мрачном зале Лас-Каз» в Париже, не говоря о множестве других фактов и наблюдений. Причем абсолютное большинство этих фактов и наблюдений - в отличие от иных свидетельств Берберовой - не вызывало сомнений в их достоверности. Судя по обилию ссылок на «Курсив», даже наиболее дотошные специалисты по Набокову видели в книге Берберовой надежный источник информации. Да и сам Набоков, не только прочитавший, но и критически прокомментировавший относящийся к нему материал, указал лишь на пару «эксцентричных неточностей»^[2]. Впрочем, ни одну из этих «неточностей» Берберова исправлять не стала, продолжая настаивать на собственной версии.

Однако фактическая достоверность, естественно, не исключает наличия умолчаний и недоговоренностей, без которых не обходится ни одно мемуарное повествование. Подобного рода лакуны присутствуют и в рассказе Берберовой о Набокове - об этом говорят документы из их архивов и, прежде всего, их переписка друг с другом. Эти документы, разумеется, вкупе с «Курсивом» и рядом других материалов, позволяют восстановить - если не в полном, то в значительно большем объеме - небезразличный для биографий обоих писателей сюжет.

1

Переписка Берберовой и Набокова продолжалась почти десять лет, с 1930-го по 1940-й. Первое сохранившееся в архиве письмо - это набоковский ответ на послание Берберовой, написанное, очевидно, под свежим впечатлением от «Защиты Лужина». Берберова подробно рассказывает в «Курсиве», что они с Ходасевичем услышали о Набокове еще в начале 1920-х, однако ни его тогдашние стихи, ни его первые прозаические опыты не произвели на них особого впечатления. Впечатление произвел набоковский ровесник Олеша, с которым Берберова стала мысленно сравнивать Набокова: «Нет, этот, пожалуй, не станет “нашим Олешей”...» С тем же самым чувством она принялась и за «Защиту Лужина», но быстро поняла, что ошиблась:

Номер «Современных записок» с первыми главами «Защиты Лужина» вышел в 1929 году. Я села читать эти главы, прочла их два раза. Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано.

Берберова добавляет, что никогда не сказала Набокову «этих своих о нем мыслей», но не сообщает, что, дочитав столь поразивший ее роман, она написала его автору письмо. И хотя оно, видимо, не содержало этих конкретных формулировок, в нем было, безусловно, немало лестных слов, сказанных Берберовой и от собственного имени, и от имени Ходасевича. Это непосредственно следует из взволнованного ответа Набокова.

Очевидно, не зная отчества своей корреспондентки и потому прибегая к церемонному обращению «Милостивая Государыня Госпожа Берберова», Набоков торопится ее заверить, что «был очень тронут» ее письмом, что оно доставило ему «большую радость»^[3]. Берберова, судя по всему, упоминает в своем письме и Олешу, ибо Набоков вынужден сказать, что Олешу не читал, хотя видел статью о нем в московском журнале и ему понравились «приведенные цитаты»^[4].

В отличие от Берберовой, регулярно писавшей обзоры выходивших в России журналов и книг, Набоков не чувствовал себя на этой территории столь же уверенно: советская литература была ему не особенно интересна^[5]. Но педалировать этот момент в своем письме Берберовой он совершенно не хочет и старается поддержать разговор. В частности, он скептически отзывается о Пильняке и Федине, зато восторженно - об... Осипе Колычеве: «Среди поэтов есть Колычев, написавший изумительную поэму о комбриге, о Котовском...»^[6] Однако при первой возможности Набоков торопится свернуть на гораздо более близкую для себя тему - свежий номер «Современных записок», разбирая вошедшие в него материалы - уже, разумеется, с полным знанием дела^[7]. Он особенно выделяет «Державина» Ходасевича («прекрасен и прозрачен “Державин”»), но весьма положительно пишет и о «Германии» Степуна, а также - несмотря на враждебные отношения - о стихах Георгия Иванова, явно стараясь подчеркнуть свою беспристрастность. А заканчивает Набоков свое послание так:

Если попаду этим летом в Париж, буду очень счастлив познакомиться с вами и с Владиславом Фелициановичем. Шлю вам и ему сердечный привет и искреннюю благодарность^[8].

Письмо Берберовой было, конечно, не первым откликом на «Защиту Лужина». Рецензии появились уже на начальные главы романа, и их количество росло по мере его дальнейшей публикации. И хотя большинство рецензентов оценило «Защиту Лужина» достаточно высоко, появилось и несколько негативных отзывов, причем написанных людьми далеко не последними в литературной иерархии эмиграции. В частности, ведущим критиком Георгием Адамовичем, а также ведущим поэтом Георгием Ивановым, чья статья отличалась беспрецедентной грубостью.

Неудивительно, что Набокова взволновал и обрадовал отзыв Берберовой и, конечно, «Владислава Фелициановича», которого как поэта он ценил исключительно высоко^[9]. Его поддержка в тот период была для Набокова особенно важной, а Ходасевич к тому же успел доказать ее делом. Примерно за месяц до начала переписки он печатно выступил против «анти-набоковской» статьи Г. Иванова, прямо объяснив читающей публике, что она была продиктована малопочтенным желанием свести личные счеты^[10]. О самой «Защите Лужина» Ходасевич подробно в тот раз не высказывался, но письмо Берберовой позволяло Набокову надеяться, что он откликнется развернутой рецензией.

«Защита Лужина» выйдет отдельной книгой, Ходасевич напишет о романе чрезвычайно доброжелательную статью, в которой поздравит Набокова с «большою удачею», а также попутно ответит его другому зоилу - Георгию Адамовичу^[11].

Характерно, однако, что ни об этой первой и очень важной статье, ни о последовавших за ней других статьях Ходасевича о Набокове Берберова в «Курсиве» не пишет ни слова, оставляя эту тему за рамками повествования. «За рамками» остаются и отзывы Набокова о Ходасевиче, в том числе и более поздние, написанные уже после его кончины. В одном из этих отзывов он назовет Ходасевича «крупнейшим поэтом нашего времени», а в другом - «великим русским поэтом, никем в этом веке не превзойденным»^[12]. Такая оценка могла бы сильно помочь утверждению репутации Ходасевича на Западе, где он был практически неизвестен, но Берберова этим соображением пренебрегает. Она, вероятно, боится создать у читателя впечатление, что отношение Набокова к Ходасевичу определило отношение к ней самой.

Но если даже дело обстояло именно так, этот «фактор», безусловно, не был определяющим. Берберова была интересна Набокову не только в качестве жены мэтра, но и в качестве одного из наиболее талантливых литераторов его собственного поколения. Об этом свидетельствуют письма Набокова, но прежде всего - его печатные отзывы. Самый первый из них Берберова приводит в «Курсиве»:

Набоков в «Руле» писал иногда критику о стихах. В одной рецензии он, между прочим, упомянул мою «живость» и очень сочувственно отозвался и обо мне и о Ладинском как о «надежде русского литературного Парижа».

В оригинале, правда, слова Набокова звучали несколько иначе, да и интонация была несколько иной - не столько утвердительной, сколько вопросительной^[13]. И все же передать набоковское мнение так, как это сделала Берберова, не представляется серьезной натяжкой - особенно в ретроспективе. И об Антонине Ладинском Набоков впоследствии будет отзываться чрезвычайно высоко, и о Берберовой, хотя уже не о стихах, но о прозе, а именно - о романе «Последние и первые» (1928-1929). Его отдельные главы публиковались в «Современных записках», а затем роман вышел в книжном издании. Эту книгу Берберова пошлет Набокову с надписью, которая сохранится в набоковском архиве: «Владимиру Владимировичу Набокову-Сирину, автору большого “Подвига”»^[14].

Берберова датировала надпись 16 июня 1931 года, когда набоковский «Подвиг» как раз начал печататься в «Современных записках», но, безусловно, имела в виду не столько этот конкретный роман, сколько подвиг самого Набокова на его собственной - литературной - ниве. Кстати, именно словом «подвиг» Ходасевич озаглавит большую статью о молодых писателях (и, прежде всего, о Набокове), продолжающих - несмотря на все тяготы эмиграции - «упорную борьбу за свое литературное существование»^[15]. И хотя эта статья появится только через год, расширительный смысл сделанной Берберовой надписи был очевиден. А прилагательное «большой» делало эту надпись не просто комплиментарной, но даже патетической.

Впрочем, не менее комплиментарным и даже патетическим было ответное письмо Набокова, содержавшее отзыв о присланной книге. «Книга замечательная, редкая, и те недостатки, которые наша чуткая критика в ней отыщет, тонут в блеске ее великолепного своеобразия. Я чувствую в ней нечто эпическое»^[16], - пишет Набоков, сообщая, что начал работать над рецензией на роман для берлинской газеты «Руль», где он постоянно сотрудничал.

В появившейся через три недели рецензии можно обнаружить немало из того, о чем уже говорилось в набоковском письме, причем что-то повторялось с дословной точностью. Но ряд существенных моментов остался за рамками печатного отзыва - прежде всего, сообщение о наличии любопытного «совпаденья» между «Последними и первыми» и его собственным романом «Подвиг». И если в «Последних и первых» речь шла о русской семье, «севшей на землю» в Провансе, то в одной из заключительных глав «Подвига», - как сообщает Набоков Берберовой, - его «герой батрачит в Провансе - до того как нелегально пробраться в Россию»^[17]. Правда, Набоков не пишет, что эта сюжетная линия имела прямую автобиографическую основу: весной и летом 1923 года он работал на русской ферме на юге Франции, и именно в Провансе.

Заключительные главы «Подвига» Берберова тогда еще не видела: они появятся в печати примерно через полгода. Но когда она их прочитает, то обнаружит, что «совпаденье» было более глубоким, чем это можно заключить из набоковского письма. Герой Набокова не просто «батрачит в Провансе», но неожиданно для себя понимает, что тяжелый и черный крестьянский труд не только по плечу ему, но и по нраву. Примерно такие же чувства обнаружили в себе и герои Берберовой, «работавшие» те же самые работы на той же самой земле, однако этим «совпаденье» не ограничивалось. Как и герои Берберовой, набоковский Мартын всерьез думает о том, чтобы остаться в Провансе навсегда:

... однажды, в воскресный вечер, он набрел в Молиньяке на небольшой, бeлый дом, окруженный крутыми виноградниками, и увидeл покосившийся столб с надписью: «продается». В самом дeлe, - не лучше ли отбросить опасную и озорную затeю, не лучше ли отказаться от желания заглянуть в беспощадную зоорландскую ночь, и не поселиться ли с молодой женой вот здeсь, на клинe тучной земли, ждущей трудолюбивого хозяина? <...> И вот, пытая судьбу, он написал Сонe...

Правда, получив от Сони отказ, Мартын отбрасывает эти мечтания и уезжает из Молиньяка. Идея «поселиться на клинe тучной земли, ждущей трудолюбивого хозяина» не получает в «Подвиге» дальнейшей разработки, но в качестве реальной альтернативы выбору героя она достаточно существенна для замысла книги. Неудивительно, что сама тема романа Берберовой, мало интересовавшая других рецензентов, представляется Набокову особенно важной, и он подробно обсуждает ее в рецензии:

Осесть на чужой земле, казалось бы, значит отречься навсегда от своей, порвать последнюю с Россией связь, поддерживаемую беспокойством кочевий. Парадоксальным образом, однако, именно в работе на поле малом, заграничном, автор - или герой - видит спасение и укрепление русской души. Ибо в самом понятии «земля» есть нечто сугубо русское, и, живя на земле, опрощаясь, отстраняя городскую культуру, тем самым сохраняешь извечный отечественный уклад <...> Из всего эмигрантского, житейского - рыхлого, корявого, какофонического - она (Берберова. - И. В.) выкроила, возвела в эпический сан, округлила и замкнула по-своему одно лишь из явлений нашего быта: тоску по земле, тоску по оседлости^[18].

Таким образом, Набоков не только воздает Берберовой должное, попутно отмечая и другие достоинства книги («Слог на редкость крепок и чист, образы великолепны своею веской и точной силой»), но отчасти комментирует и последние главы «Подвига», которые вскоре должны были выйти к читателю.

«Последних и первых», но о ней Берберова в «Курсиве» не пишет, упоминая лишь то, что на роман было много положительных отзывов. «Последних и первых» Берберова будет относить к числу своих неудач, которыми - в отличие от более поздних вещей и, прежде всего, повестей и рассказов - нечего хвастаться.

Однако это ощущение придет позднее, а тогда, надо думать, Берберова была рада поверить Набокову, уверявшему читателя, что «Последние и первые» - «литература высшего качества, произведение подлинного писателя»^[19]. Эта рецензия еще больше повысила и без того высокий градус заочных отношений Берберовой, Ходасевича и Набокова (который жил в эти годы в Берлине), заставляя с нетерпением ждать личной встречи. Другое дело, что эта встреча состоится нескоро - в конце октября 1932 года, когда Набоков наконец сможет приехать в Париж.

2

За это время в жизни Берберовой и Ходасевича произошла радикальная перемена. В апреле 1932-го они расстались, и слухи об этом событии не могли не дойти до Набокова через парижских знакомых. Видимо, поэтому он не стал заранее сообщать Ходасевичу о своих планах, хотя, конечно, рассчитывал с ним в Париже увидеться. Встреча состоялась вскоре по приезде, у Ходасевича дома. Ходасевич не только был рад познакомиться с Набоковым сам, но и собрал в его честь большую компанию молодых литераторов. Среди них была и Берберова, с которой Набоков успел встретиться накануне - в редакции газеты «Последние новости», где она «тогда работала ежедневно». Начало их знакомства описано в «Курсиве»:

Перед входом в метро Арс-э-Метье, в самом здании русской газеты, мы сидели вдвоем на террасе кафе, разговаривали, смеялись. Один из последних дней «террасного сидения» - деревья темнеют, листва коричневеет, дождь, ветер, осень: вечерние огни зажигаются в ранних сумерках оживленного парижского перекрестка. Радио орет в переполненном кафе, люди спешат мимо нас по улице. Мы не столько любопытствуем друг о друге: «кто вы такой? кто вы такая?» Мы больше заняты вопросами: «что вы любите? кого вы любите?» (Чем вы сыты?)...

И все же в самую первую встречу главной темой разговора были не столько литературные, сколько жизненные сюжеты, а именно - разрыв с Ходасевичем, о котором Берберова стала сразу рассказывать Набокову. Эту подробность сообщает в своей книге Брайан Бойд, ссылаясь на одно из набоковских писем жене, содержавших детальный отчет о его парижских днях и трудах^[20]. Но если откровенность Берберовой, видимо, даже подкупила Набокова, то вопросы «что вы любите? кого вы любите? (Чем вы сыты?)...», которые начались позднее, показались ему утомительными, о чем в свою очередь он напишет жене:

Разговор был исключительно литературный, и меня скоро стало от него тошнить. У меня не было таких бесед со школьных времен: «Вы знаете? Вы любите? Вы читали это?» Одним словом, ужасно^[21].

Конечно, этот отзыв выставляет Берберову в несколько комическом свете, но ее простодушие вполне объяснимо. Литературные разговоры она стала вести с Набоковым уже в самом первом своем письме, и его тогдашняя готовность их с жаром поддержать ее, безусловно, дезориентировала. Да и досада Набокова была вызвана, похоже, не только отсутствием особого интереса к предмету разговора, который, видимо, продолжал вращаться вокруг советской литературы, но и воспоминанием о допущенных в том же первом письме оплошностях^[22]. Но чем бы ни было спровоцировано это досадливое чувство, оно было достаточно мимолетным: как уверенно пишет Бойд, исходя из тех же набоковских писем жене, Берберова Набокову «понравилась»^[23].

Впрочем, если бы Берберова Набокову не «понравилась», он бы не виделся с ней так часто, как виделся в тот месяц с небольшим в Париже, месяц, плотно забитый множеством дел - издательских, семейных и светских. Встречи с Набоковым Берберова отмечала в своем дневнике, выдержки из которого она приводит в «Курсиве»:

Октябрь 22 - Набоков, в «Посл. нов.», с ним в кафе.

“ 23 - Набоков. У Ходасевича, потом у Алданова.

“ 25 - Набоков. На докладе Струве, потом в кафе «Дантон».

“ 30 - Набоков. У Ходасевича.

Ноябрь 1 - Набоков.

“ 15 - Вечер чтения Набокова.

“ 22 - Завтрак с Набоковым в «Медведе» (зашел за мной).

“ 24 - У Фондаминских. Набоков читал новое.

Сопоставление этих выдержек с оригиналом (дневник за 1932 год Берберова сохранила) демонстрирует ряд разночтений, но абсолютное большинство исправлений было сделано ею из чисто стилистических соображений. В частности, неизвестный западной аудитории «Сирин» превратился в «Курсиве» в «Набокова», а непонятная в данном контексте «Булонь» в «у Ходасевича». Из тех же соображений Берберова убрала не относящуюся к Набокову информацию, которой в оригинале было достаточно много.

- Мандельштама, Смоленского, Кнута и Бахраха, тоже приглашенных в эти дни к Ходасевичу. Таким образом, неизбежно выходило, что Берберова была единственной свидетельницей разговоров Набокова и Ходасевича - или, как сказано об этом в «Курсиве», «тех прозрачных, огненных, волшебных бесед, которые после многих мутаций перешли на страницы “Дара”, в воображаемые речи Годунова-Чердынцева и Кончеева». Но в известном смысле Берберова и была единственной свидетельницей этих бесед: ведь никто, кроме нее одной, о них не написал.

Аналогичные умолчания, только выполняющие еще более деликатную функцию, можно обнаружить и в записях от 1 и 22 ноября: из первой исчезает имя Юрия Фельзена, а из второй - имена Фондаминских, тоже бывших в тот раз в «Медведе». Берберовой, очевидно, было важно подчеркнуть, что эти встречи с Набоковым проходили в основном наедине. Впрочем, о Фельзене она впоследствии упомянула, но о Фондаминских - не стала, хотя специально вернулась к эпизоду в «Медведе»:

Другой раз Набоков пригласил меня завтракать в русский ресторан, и мы ели блины и радовались жизни и друг другу, точнее: я радовалась ему, это я знаю, а он, может быть, радовался мне, хотя зачем было приглашать меня в «Медведь», если он мне не радовался?

Позднее, когда выйдет роман Набокова «Ада, или Радости страсти» (1969), Берберова добавит после «Медведя» короткую сноску, в которой сообщит, что этот ресторан «перейдет» впоследствии в «Аду», «превратившись в ночное кабаре». Сам Набоков это утверждение опровергнет, но Берберова сноску убирать не станет, хотя могла ее с легкостью вычеркнуть, готовя русское издание «Курсива». Похоже, что именно этой сноске она отводила особо важную роль, а почему - догадаться нетрудно: эротические коннотации «Ады» позволяли Берберовой ненавязчиво намекнуть на наличие такой составляющей и в отношениях с Набоковым. Наличие этой составляющей, похоже, подтверждают и набоковские вещи, только не «Ада», а «Весна в Фиальте» (1936) и «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (1939), в героинях которых узнается Берберова.

Через два дня после «завтрака» в «Медведе» (на самом деле, как свидетельствует оригинал дневника, это был не завтрак, а ужин) они увидятся снова - на этот раз у Фондаминских, у которых Набоков остановился. Это было практически накануне его отъезда из Парижа, так что вечер был явно задуман как прощальный. Берберова упоминает, что Набоков что-то читал (что именно, она не уточняет), но после чтения они «долго сидели у него в комнате, и он рассказывал, как он пишет (долго обдумывает, медленно накапливает и потом - сразу, работая целыми днями, выбрасывает из себя, чтобы потом опять медленно править и обдумывать)...»

Правда, рассказ Набокова о том, «как он пишет» (если Берберова его точно запомнила и передала), не содержал никаких сокровенных признаний: примерно в тех же выражениях он поведал о своей писательской технике «всему Парижу» в опубликованном тремя неделями ранее интервью Андрею Седых^[24]. Забыть об этом интервью Берберова не могла, но могла не придать ему большого значения, предпочитая интерпретировать их тогдашний разговор как еще одно свидетельство «особости» отношений, на продолжение которых она, очевидно, рассчитывала.

3

Сразу после отъезда Набокова из Парижа Берберова посылает ему свой новый роман «Повелительница», только что вышедший в берлинском издательстве «Парабола», и получает очень быстрый и очень любезный ответ. Набоков выражает благодарность за книгу, сообщая, что «с наслаждением к ней приступил», и передает просьбу Глеба Струве тоже прислать ему «Повелительницу», чтобы ее отрецензировать в «Slavonic Review»^[25]. А кроме того - добавляет, что ему «ужасно приятно вспоминать Париж и всех милых людей, которых [он] там встретил», заканчивая новой в их эпистолярном обиходе фразой: «Целую вашу ручку»^[26].

Этой нежной (при всей ее формальности) фразой Набоков будет и впредь заканчивать свои письма к Берберовой, хотя вскоре в их переписке наступит длительный перерыв, причем наступит по набоковской вине. Как это прямо следует из обиженного письма Берберовой, возобновившей переписку через два с половиной года, Набоков не ответил на ее очередное и, видимо, важное послание.

Конечно, можно назвать целый ряд обстоятельств, не располагавших Набокова к писанию писем в течение этих двух с половиной лет: межреберную невралгию, терзавшую его всю зиму 1933 года, работу над «Даром» и - параллельно - над несколькими другими вещами, упорные, но не особенно плодотворные попытки пробиться на французский и англо-американский рынок, ситуацию в Германии, заставлявшую вплотную задуматься о переезде в другую страну, наконец, рождение сына... Однако известно, что эти обстоятельства не мешали Набокову находить время и силы писать другим своим знакомым пространные письма, в том числе Ходасевичу^[27].

Но Берберовой почему-то Набоков писать перестал, что, на первый взгляд, мало вяжется с тем вниманием, которое он проявлял к ней в Париже. Да и написанное после Парижа письмо было крайне галантным, но в этом, похоже, как раз и было дело. Набоковская галантность могла спровоцировать Берберову на слишком пылкий ответ, а эта пылкость - не на шутку его испугать^[28]. Ведь то, что Берберова была склонна в иных ситуациях проявлять существенный напор и очень мало считаться с «условностями», не вызывает сомнений; об этом свидетельствует история ее отношений с Ходасевичем, какой она предстает в описании очевидцев (например, в «Сумасшедшем корабле» Ольги Форш), а также в черновом варианте «Курсива»^[29]. Нельзя исключить, что нечто подобное имело место и в случае Набокова, и он счел за лучшее ретироваться.

Но чем бы ни объяснялось набоковское молчание, Берберова не могла не чувствовать себя уязвленной. И все же в феврале 1935 года она решает восстановить отношения. Правда, она знала от общих знакомых, что Набокову живется очень трудно, тогда как ее собственные обстоятельства сложились к тому времени самым завидным образом. Берберова встретила Николая Васильевича Макеева, который стал ее вторым мужем и с которым, как она пишет в «Курсиве», она была очень счастлива. В этом фактически уже свершившемся браке (де-юре он будет оформлен несколько позднее) у Берберовой появилась и материальная стабильность - впервые за все эмигрантские годы. Да и в творческом плане она находилась на явном подъеме, недавно закончив одну из лучших своих книг - биографию П. Чайковского, обещавшую серьезный успех. Так полагали и многие знакомые Берберовой, в том числе профессорствующий в Гарварде М. Карпович. Он не только крайне лестно отозвался о напечатанных в «Последних новостях» главах «Чайковского», но и свел Берберову с литературным агентом в Нью-Йорке^[30]. Агент взялся предложить ее книгу американским издателям, а попутно спросил Берберову о других достойных русских авторах, и она назвала Набокова.

Этот разговор дал Берберовой непосредственный повод для возобновления переписки с Набоковым, хотя до того, как перейти к сути дела, она позволяет себе высказать обиду. «Простите краткость и сухость этого письма, - пишет Берберова в первых же строчках, - после такого большого перерыва и обоюдного молчания, может быть, следовало бы более пространно ознакомить Вас с моей жизнью и Вас спросить о Вашей, но я очень не люблю делать первое и не верю, что Вы мне найдете времени ответить “вообще”...»^[31]

Правда, на поверку письмо Берберовой не оказалось ни особенно кратким, ни особенно сухим, разве что нарочито деловым, да и то поначалу. «Не надеясь особенно и без всяких видов на близкие миллионы, - не без наивной покровительственности наставляет Берберова Набокова, - пошлите ему Ваши книги («К[ороль] Д[ама] В[алет]», «З[ащита] Л[ужина]», «С[amera] О[bscura]» и даже «О[тчаяние]») и напишите письмо о том, кто Вы, что Вы, с каких пор пишите (упомянув, что это я Вас осведомила обо всем этом), и что найдете нужным. , выйдет толк. Со своей стороны, я Вас “отрекомендовала”, как могла...»^[32]

Но с каждым следующим словом тон Берберовой становится все мягче, а кончается письмо уже на откровенно ласковой ноте: «Если будете мне писать, напишите все-таки, не собираетесь ли в Париж, почему Вас нет в “Пос[ледних] Нов[остях]” вовсе, не очень ли Вам скверно живется? Очень была бы рада повидать Вас, милый метеор! Крепко жму Вашу руку»^[33].

Набоков, конечно, Берберовой написал, но обиду заметить не захотел и объясняться на эту тему не стал. Он просто выразил благодарность за адрес литературного агента, хотя и не скрыл, что на данный момент у него «больше агентов, чем читателей», но особого толку он от них еще не видел^[34]. Набоков также вежливо осведомлялся о работе Берберовой («Пишите ли что-нибудь длинное? Что такое “Чайковский”?»^[35]) и исправно, хотя и лаконично, ответил на заданные вопросы за исключением того, насколько «скверно» ему живется. Он объяснил, почему его нет в «Последних новостях» («занят был всякими большими штуками»), сказал, что скоро пошлет им новый рассказ, и заверил Берберову, что очень хотел бы приехать в Париж, но не знает, когда соберется. И хотя Набоков явно пытался закончить письмо на сердечной ноте: «Я так тронут, что вы вспомнили обо мне и целую вашу ручку, всего вам доброго», - эта фраза не сделала послание менее напряженным.

4

Набоков приедет в Париж примерно через год, в конце января 1936-го: на 8 февраля был запланирован его вечер, на этот раз совместный с Ходасевичем. По просьбе Фондаминского, пытавшегося собрать для выступавших «хотя бы по небольшой сумме», Берберова согласилась войти в комитет по распространению билетов^[36]. Продавать билеты по довольно высокой условленной цене (по 20 франков вместо обычных 10-ти) было непростым делом, но усилия Берберовой оказались по достоинству оценены в том числе и Набоковым, который с благодарностью вспомнит об оказанном ею содействии в одном из будущих писем.

Впрочем, этот вечер был для него примечателен не только существенным гонораром, но и переполненным залом, а также реакцией аудитории.

Вечер же прошел пожалуй даже успешнее чем прошлый раз, - сообщает Набоков остававшейся в Берлине жене, - публики навалило много (причем валили пока Ходасевич читал, а читал он очаровательную вещь, - тонкую выдумку с историческим букетом и украшенную псевдо-старинными стихами)^[37] <...> После перерыва читал я. 1) Красавицу 2) Terra Incognita 3) Оповещение. Для меня все это было огромное удовольствие, treat. Нажрался конфет, насморк лечил мазью и в общем голос вел себя хорошо. Старец тебе расскажет о рукоплесканиях. Потом поехали большой компанией в кафе Les Fontaines и там пили шампанское. Пили писатели: Алданов, Бунин, Ходасевич, Вейдле, Берберова и др.^[38]

Этот вечер, как считают биографы Набокова, был для него очень важным событием: именно тогда его особое положение в литературе стало восприниматься как совершенно бесспорное. То, что, по утверждению Берберовой, ей стало ясно уже шесть лет назад, после появления «Защиты Лужина», было сформулировано - причем именно в тех же выражениях - в рецензиях на вечер, в одной из которых Набоков был во всеуслышание назван «оправданием и утверждением эмиграции»^[39].

Берберова про этот вечер, как, впрочем, и про другие вечера Набокова в Париже, на которых она неизменно присутствовала, не оставила отдельных воспоминаний; она излагает в «Курсиве» свои впечатления от всех его выступлений «скопом». Однако Берберова оставила воспоминания о том, что было после этого вечера, когда компания перечисленных Набоковым литераторов собралась в Les Fontaines. Именно тогда, очевидно, произошел разговор о Толстом, в ходе которого Набоков спокойно признался своим собеседникам, что не читал «Севастопольских рассказов». И хотя Берберова пишет об этом разговоре в основном для того, чтобы рассказать, какой «урок на будущее» она для себя из него извлекла, она не может отказать себе в удовольствии подробно описать реакцию набоковских собеседников - Алданова, Бунина и Ходасевича.

Другое дело, что сам Набоков очевидно не придал этому эпизоду большого значения, ибо в своем письме жене он не пишет о нем ни слова. Гораздо более интересной ему показалась реакция тех же самых персонажей на его недавний триумф, и эту реакцию Набоков воспроизводит в лицах: «Алданов кричал что 1) “вы всех нас презираете, я вас вижу насквозь” 2) “вы первый писатель” 3) Иван Алексеевич, дайте ему ваш перстень. Иван, однако, артачился, “нет, мы еще поживем”, и через стол обращался так к Ходасевичу: Эй, поляк...» ^[40]

Помимо этих колоритных подробностей, Набоков отмечает еще одну деталь, хотя к нему самому она, вроде бы, не имела никакого отношения, а касалась исключительно Ходасевича и Берберовой. Но именно эту деталь Набоков отмечает в первую очередь и откровенно взволнованным тоном: «Против Владислава, сидящего рядом с Ниной, сидел ее муж, а против Нины сидела его жена. ∙a m’a fait rgver»^[41].

Набокова явно удивило столь идиллическое разрешение нешуточной драмы, хотя его реакция кажется несколько более эмоциональной, чем это можно было бы ожидать. Ведь его не удивляло, что Ходасевич и Берберова продолжают сохранять самые добрые отношения, а также то, что «Владислав» женился. К этому времени Набоков успел не только познакомиться с его женой, но и без особых сантиментов описать ее внешность в своем предыдущем письме^[42]. Однако Набоков, скорее всего, не знал и только в этот вечер узнал, что Берберова в свою очередь вышла замуж, - и, возможно, именно эта новость произвела на него особое впечатление.

В набоковской реакции была, конечно, и жалость к Ходасевичу (новый брак Берберовой - как это мгновенно бросалось в глаза - очень мало походил на предыдущий), но также, похоже, и более личные чувства. Те обстоятельства, что побудили Набокова когда-то резко оборвать переписку с Берберовой, а затем достаточно формально ее возобновить, сразу отошли в область прошлого, но теперь это прошлое предстало, видимо, в совершенно ином - нежном, элегическом, волнующем - свете.

5

«Весна в Фиальте», который Набоков напишет вскоре после возвращения из Парижа, в апреле 1936 года. Героиня рассказа, невысокая худощавая шатенка, внешне напоминает Берберову, но дело, конечно, не в такого рода сходстве и не в том, что зовут ее тоже Нина. По закону жанра подобные вещи как раз должны были отвести от Берберовой подозрение, и именно так в данном случае и получилось: никто из писавших о «Весне в Фиальте» (а об этом набоковском рассказе написано немало) не упомянул ее имени в этой связи. В качестве прототипа Нины называли первую возлюбленную Набокова - Валентину Шульгину, ссылаясь на обстоятельства знакомства героини с рассказчиком в предреволюционной России^[43]. Еще более настойчиво называли будущую возлюбленную Набокова - Ирину Гуаданини, с которой он бегло познакомился в тот приезд в Париж^[44]. Тогда же, очевидно, Набоков узнал обстоятельства ее недолгого замужества и развода, спровоцированного отказом поехать за мужем в Конго, и использовал эту деталь в «Весне в Фиальте», упомянув о женихе Нины, работавшем «инженером в какой-то очень далекой тропической стране, куда за ним она не последовала».

Нет сомнений, что и Шульгина, и Гуаданини в какой-то мере присутствуют в героине рассказа, однако и та, и другая едва ли могут претендовать на роль главного прототипа. Первая встреча героев, равно как и оставленный жених, имеет для сюжета «Весны в Фиальте» периферийное значение, тогда как ядро сюжета - роман уже женатого рассказчика с уже замужней Ниной - строится на совсем других деталях. Эти детали не имеют никакого отношения к Шульгиной и Гуаданини, зато имеют прямое отношение к Берберовой. Одна из таких деталей - наличие у героини мужа-писателя. Тем более что в этом писателе, изображенном в рассказе под именем «Фердинанд», отчетливо различим Ходасевич.

Конечно, этот набоковский персонаж был, в свою очередь, «сборным», по выражению З. Шаховской, которая первой заметила, что он похож не только на одного из набоковских современников (на кого именно, она не уточняет), но и на самого Набокова^[45]. Однако эта деталь - лишь добавочный довод в пользу Ходасевича. Ведь аналогичную «контаминацию» читатель находит в образе Кончеева, одного из персонажей «Дара», над которым Набоков как раз в это время работал^[46]. Но этот довод, разумеется, не единственный: к Ходасевичу отсылает и целый ряд характеристик Фердинанда.

Тут и национальность («венгерец»), которой Набоков наделяет мужа Нины (как бы в pendant бунинскому «Эй, поляк», намекающему на полупольское происхождение Ходасевича), и само имя «Фердинанд», непосредственно перекликающееся с «иностранным» отчеством Владислава Фелициановича. Да и репутация Фердинанда в литературных кругах:

Но как он опасен был в своем расцвете, каким ядом прыскал, каким бичом хлестал, если его задевали! После вихря своего прохождения он оставлял за собой голую гладь, где ровнехонько лежал бурелом, да вился еще прах, да вчерашний рецензент, воя от боли, волчком вертелся во прахе, - прямо соответствовала репутации Ходасевича как «злого и беспощадного критика»^[47], а также собственным впечатлениям Набокова, полученным во время недавней поездки в Париж («Владислав ядом обливал всех коллег, как обдают деревца против филоксеры...»^[48]). Более того, в описании Фердинанда очевидно присутствуют скрытые ссылки на стихи Ходасевича: и на знаменитый автопортрет: «... Это я, тот, кто каждым ответом / Желторотым внушает поэтам / Отвращение, злобу и страх...» («Перед зеркалом»), и на «Балладу». И хотя тема «Баллады» несколько иная, читатель находит там тот же метафорический «бич» и тот же агрессивный жест: «Ременный бич я достаю / С протяжным окриком тогда / И ангелов наотмашь бью, / И ангелы сквозь провода / Взлетают в городскую высь...»

Приятельство Фердинанда с «молодцеватым советским писателем с ежом и трубочкой», явно напоминающим Горького, в свою очередь намекает на Ходасевича, как известно, не только дружившего с Горьким, но и жившего у него в Сорренто. Однако главное сходство наблюдается в отношениях с женами: Фердинанда с Ниной и Ходасевича с Берберовой. «Нина (у которой гибкость и хваткость восполняли недостаток образования) уже вошла в роль я не скажу музы, но близкого товарища мужа-творца; даже более: тихой советницы, чутко скользящей по его сокровенным извилинам...» - пишет Набоков в «Весне в Фиальте», и то же самое слово «товарищ» использует Берберова в «Курсиве», говоря о себе и Ходасевиче: «... мы с ним прежде всего два товарища, два друга...»

Речь идет главным образом о готовности тянуть рабочую лямку на равных, которую они и тянули каждый в своей газете: Ходасевич в «Возрождении», Берберова в «Последних новостях». Но помимо собственных материалов Берберова писала за Ходасевича хронику советской литературы, так как он «говорил, что неспособен читать советские журналы, следить за новинками». И хотя Берберова утверждает в «Курсиве», что до начала 1960-х «это оставалось тайной от всех», Набоков явно был в числе посвященных. Именно в этом контексте несколько туманная характеристика Нины как «близкого товарища мужа-творца» и «тихой советницы, чутко скользящей по его сокровенным извилинам», а также брошенное вскользь замечание о ее связанности с мужем «крепкой каторжной дружбой» обретают конкретность.

Набоков, очевидно, был в курсе еще одной «тайны» Берберовой и Ходасевича, хотя особой тайной это как раз не являлось. Судя по рассыпанным в «Курсиве» осторожным намекам, а также по письмам Ходасевича, их брак не предполагал для Берберовой сохранения супружеской верности, и примерно по той же модели строится брак Фердинанда и Нины, легко шедшей на «быстрые связи». А это, в свою очередь, наводит на мысль, что связь Нины с рассказчиком (не тождественным, но, безусловно, близким к автору персонажем) не была исключительно плодом вымысла, как это рутинно считается в набоковедении.

История отношений Набокова и Берберовой, какой она предстает из «Курсива», дневников и переписки, позволяет предположить, что сюжет «Весны в Фиальте» - спонтанно возникший, недолгий роман, поначалу ничем не угрожавший счастливой семейной жизни рассказчика, - имел определенную укорененность в реальности^[49]. Разумеется, точную степень соотношения правды и вымысла в данном случае определить невозможно, но даже сама развязка рассказа - потеря Нины, погибшей в автокатастрофе, - может быть истолкована как метафора завершения реальной истории неожиданным для Набокова поворотом событий - новым замужеством Берберовой.

Впрочем, на то, что гибель героини не стоит воспринимать чересчур буквально, намекает и сам Набоков. Он не только сталкивает машину Нины с въезжающим в город цирковым фургоном, но и прилагает немалые усилия к тому, чтобы эта деталь не ускользнула от внимания читателя: о готовящемся приезде бродячего цирка в рассказе упоминается несколько раз. Столь настойчиво подчеркнутый «цирковой» мотив дает основание предположить, что гибель героини - всего лишь иллюзия, трюк. А если это так, то несколько странная реакция рассказчика на известие о Нининой смерти («я не в состоянии представить себе никакую потустороннюю организацию, которая согласилась бы устроить мне новую встречу с нею за гробом») уже не кажется особенно странной. Ведь новая встреча с Берберовой была «устроена» Набокову как раз определенной «организацией» - парижским объединением писателей и поэтов, организовавшим 15 февраля 1936 года, то есть через неделю после встречи в Les Fontaines, «вечер стихов». В этом вечере - наряду с множеством других поэтов - приняли участие Набоков и Берберова, и похоже, что именно тогда была окончательно снята напряженность, существовавшая между ними почти четыре года. Набоков был, видимо, особенно любезен, а Берберова была рада забыть все обиды.

6

После этого приезда Набокова в Париж Берберова немедленно вернется к прежней привычке посылать ему свои новые книги и надписывать их самым лестным для него образом. Получив набоковское «Отчаянье», вышедшее книжным изданием в конце того же февраля 1936 года, она отправляет Набокову биографию Чайковского (которая выйдет на три месяца позднее) с такою надписью: «Спасибо за “Отчаяние”; спасибо за все Ваши чудесные, прекрасные, замечательные, любимые книги»^[50].

«милую надпись», и саму книгу, которую нашел «превосходной, изящной»^[51]. И этой похвалой он отнюдь не ограничился, отметив и «прозрачный чистый язык, и тайные метаморфозы эрудиции, и художественность всех лиц», добавив, что и он, и жена «прочли ее залпом»^[52]. За все время их переписки с Берберовой Набоков впервые упомянул о жене - и сделал это, видимо, не без умысла, как не без умысла передал привет ее мужу. Таким образом Набоков как бы подчеркивал, что отношения могут быть восстановлены на сугубо приятельской, семейной основе.

Между тем переписка с Берберовой входит в регулярное русло. Собираясь в следующий раз в Париж, где у него был запланирован вечер, Набоков заранее сообщает Берберовой о своем приезде: «Буду рад вас опять повидать»^[53]. Правда, это письмо содержит и конкретную просьбу - оказать ему прежнее «содействие», имея в виду, видимо, распространение билетов, а также, возможно, организацию рекламной заметки в «Последних новостях»^[54]. Ответ Берберовой в архиве не сохранился, но нет ни малейших сомнений, что всевозможное «содействие» было оказано. Вечер, состоявшийся 24 января 1937 года, открыл Ходасевич, Набоков читал главы из еще неоконченного «Дара», был громкий успех. Берберова, конечно, на вечере присутствовала, а затем отправилась - в составе избранной компании - праздновать в Les Fontaines^[55].

В этот свой приезд Набоков провел в Париже почти четыре месяца. Скорее всего, он виделся с Берберовой еще не однажды, хотя был в эти месяцы исключительно занят, не в последнюю очередь начавшимся романом с Ириной Гуаданини. Однако присутствие Берберовой в Париже дало Набокову своеобразное алиби, которым он воспользовался в письме к жене. Опровергая дошедшие до Веры Евсеевны слухи о романе с Гуаданини, Набоков пишет, что он тоже слышал аналогичные лживые сплетни, но только называли имя Берберовой^[56]. Привлекательность Берберовой и ее былое отнюдь не пуританское поведение делали эту версию вполне правдоподобной и - одновременно - маловероятной в силу изменившихся семейных обстоятельств, о которых Вера Евсеевна знала. А потому эта версия должна была сработать, и успешно сработала как отвлекающий маневр.

После отъезда Набокова из Парижа он увидится с Берберовой не раньше осени 1938 года, но переписка будет продолжаться. За это время в жизни Набокова произойдет немало серьезных событий, в том числе и разрыв с Гуаданини, и переезд всей семьи во Францию (в первое время они осядут на юге, сначала в Каннах, потом в Ментоне). В Ментон Берберова пошлет Набокову свою новую книгу - биографию Бородина, и он тут же откликнется, сообщая, что с большим удовольствием ее прочитал. Он отмечает и особо понравившееся ему выражение - «сторублевый котик» (так мать называла маленького Сашу. - И. В.), почтительно осведомляясь, явилось ли это ее собственной «находкой или плодом изысканий?»^[57] Правда, чтобы отметить эту удачу, надо было прочитать только первую страницу (больше этот «котик» нигде в книге не встречается), но подозревать Набокова в лукавстве нет оснований. В том же письме Набоков говорит о «прелести Ментоны», как бы ненавязчиво приглашая приехать в гости, упоминает о сыне («Мальчик мой растет и уже пишет сказки»^[58]) и, как обычно, шлет сердечный привет мужу Берберовой, имени которого он, очевидно, так и не запомнил.

Набоков запомнит имя и отчество Макеева несколько позднее, когда осенью 1938-го переберется с женой и сыном в Париж. К этому времени Макеев и Берберова уже жили постоянно в местечке Лонгшен, в часе езды от Парижа, на небольшой старой ферме, купленной и переделанной по собственному вкусу. Они очень часто приезжали в Париж и по делам, и увидеться с друзьями, но не менее охотно принимали в Лонгшене гостей: у них любили бывать и часто бывали Бунин, Керенский, Ходасевич... Судя по сохранившейся в архиве Берберовой открытке, в Лонгшен был немедленно приглашен и Набоков с семейством, обещавший прибыть (и прибывший) в назначенный день в середине декабря^[59]. Видимо, в этот приезд Берберова впервые познакомилась с Верой Евсеевной и четырехлетним «Митенькой», которым с тех пор она станет передавать приветы во всех своих письмах. Берберова настойчиво зовет все семейство приехать снова, но, отвечая на ее «очаровательное письмо», посланное, видимо, сразу же после их визита, Набоков пишет, что «Митенька разболелся», и выражает надежду увидеть их с Николаем Васильевичем «в “Городе”»^[60]. В том же письме Набоков упоминает роман Берберовой «Без заката», когда-то напечатанный в «Современных записках» (тогда он назывался «Книга о счастье»), а теперь вышедший книжным изданием. И в этой связи Набоков пишет: «У меня было впечатление, что одну сцену вы выпустили: приезд жены Сама? Так ли это? Но почему, если так?»^[61]

Действительно, по сравнению с журнальным вариантом, конец романа был существенно переделан, хотя в сцене, которую Берберова «выпустила», речь идет не о жене Сама, а о жене другого персонажа - Карелова. Тем не менее вопрос Набокова свидетельствует о том, что он достаточно внимательно читал роман в журнале (его начало печаталось одновременно с заключительными главами «Приглашения на казнь», а середина - с «Весною в Фиальте»), а затем в виде книги. Интерес Набокова, скорее всего, объяснялся не столько художественными достоинствами «Без заката» (они были достаточно низко оценены даже самой доброжелательной к Берберовой критикой), сколько его откровенной автобиографической основой и прозрачностью прототипов. Главная героиня романа, полная жизненной энергии Вера, была явно списана с самой Берберовой, а Верин муж, немолодой и вечно больной Александр Альбертович, - с Владислава Фелициановича Ходасевича^[62].

Рассказ об отношении Веры к Александру Альбертовичу выставлял отношение Берберовой к Ходасевичу в крайне жестком, но несомненно правдивом свете, и, видимо, этот момент был существенен для Набокова в первую очередь. Как раз в это время его занимает сходная коллизия: любовь большого писателя к женщине, которая его совершенно не любит, не ценит и жаждет от него избавиться. Эта коллизия становится центральной в «Истинной жизни Себастьяна Найта», первом написанном по-английски романе Набокова, над которым он начал работать в том же декабре 1938 года.

7

Этот роман написан от лица некоего В., задумавшего книгу о своем недавно умершем сводном брате - известном писателе Себастьяне Найте. Собирая информацию о последних годах жизни Найта, когда они почти не встречались, В. пытается разыскать близко знавших его людей и, прежде всего, его «последнюю любовь». В этой женщине, фигурирующей в романе под тремя разными именами (Нина Речная, мадам Лесерф и Элен фон Граун), отчетливо просматривается Берберова.

То, что именно она была одним из прототипов Нины Речной, первым заметил О. Ронен, написавший об этом в мемуарном очерке о Берберовой^[63] возлюбленной Найта («с. 134, Penguin») и рассуждений Берберовой в «Курсиве» («с. 73-74, Italics»), высказав предположение, что похожие речи Набоков мог от нее слышать «в каком-нибудь “Медведе”» и в виде «злой карикатуры» представить в своем романе^[64].

Идея сопоставления «Курсива» и «Себастьяна Найта» представляется и остроумной, и продуктивной. Однако сопоставление «Себастьяна Найта» с автобиографическим романом Берберовой, написанным на тридцать лет раньше «Курсива» и перечитанным Набоковым непосредственно перед тем, как приступить к работе над своей собственной вещью, дает еще более интересные результаты.

В частности, тот конкретный фрагмент «Себастьяна Найта», в котором Ронен увидел карикатуру на жизненную философию Берберовой, текстуально гораздо ближе к «Без заката», нежели к «Курсиву».

Вот как возлюбленная Найта говорит о самой себе:

Она была такая жизнелюбивая,всех готовая приветить, прямо лучилась этой vitalitе joyeuse qui est, d’ailleurs, tout-`-fait conforme ` une philosophie innеe, ` un sens quasi-rеligieux des phеnomfnes de la vie^[65].

А вот - для сравнения - внутренний монолог героини «Без заката», тоже обращенный к самой себе:

«Ты все понимаешь». - «Ты всем нравишься». - «Ты всегда всем довольна», - говорили ей. Но продолжим, продолжим (просыпаясь ночью, твердила она в страхе), продолжим еще эту преступную, эту железную любовь к жизни, другого ведь ничего у нас нет, одна она не уйдет, не изменит, умрет с нами вместе...

Однако героинь Берберовой и Набокова объединяет не только неистребимое жизнелюбие, но и другая, еще более существенная черта. Возлюбленная Найта его никогда не любила и очень быстро захотела от него освободиться, и точно такие же чувства по отношению к мужу одолевают Веру:

Вера старалась вспомнить, когда именно к ней пришло впервые желание его смерти? Она припоминала свою жизнь с Александром Альбертовичем - три года. Она пытала свою память. Прошлый год: все было то же, и это желание в ней уже было; позапрошлый - когда он еще иногда вставал, иногда ходил; и год до этого - год Давоса, которого он не выдержал, не захотел, из которого бежал. Это, вероятно, было между первым и вторым его плевритом - через месяц после приезда из России; она тогда почувствовала, что хочет, чтобы он умер. Нет, это, может быть, было еще раньше, еще до отъезда, когда он был здоров...

Правда, героиня Набокова жестоко бросает Найта, а Александр Альбертович умирает сам, но его смерть не вызывает у Веры никаких других чувств, кроме чувства освобождения:

в голубоватое, острое его лицо. Сомнений не было: она была свободна.

Столь же хладнокровно возлюбленная Найта встречает весть о его кончине. В ответ на взволнованные расспросы повествователя она довольно откровенно дает ему понять, что никогда не любила Себастьяна «настолько, чтобы горевать о его смерти».

Конечно, героини Набокова и Берберовой совпадают друг с другом далеко не во всем. В частности, такие характерные свойства возлюбленной Найта, как неспособность оценить его книги и любовь к «хорошей жизни», к Вере не имеют никакого отношения. Но это происходит, в первую очередь, потому, что ей просто-напросто не дается возможность себя в этом смысле хоть как-то проявить: профессия Александра Альбертовича остается читателю неизвестной, равно как и его материальное положение. Однако отсутствие у Веры этих характеристик, разумеется, не означает, что их не было у ее прототипа или что Набоков их не замечал.

Нет сомнений, в частности, что Берберова ценила Ходасевича-поэта существенно ниже, чем ценил его Набоков. В своем позднейшем интервью она скажет об этом совершенно прямо, поведав миру, что Ходасевич был «поэтом-символистом второго ряда, которого Набоков назвал “величайшим поэтом двадцатого столетия”, но Набокову верить не следует»^[66]. Такое отношение к Ходасевичу не могло не проскальзывать и в разговорах Берберовой с Набоковым, причем начиная с первой же встречи. А потому вопрос, который набоковский герой собирался задать Нине Речной: «посещала ли ее когда-нибудь мысль, что этот изможденный человек, чье присутствие столь ее тяготило, - один из самых замечательных писателей своего времени?» - кажется непосредственно обращенным к Берберовой. Похоже, что подобный вопрос Набоков хотел задать ей сам, но задал устами своего героя.

посещения Лонгшена. Именно в Лонгшене он впервые увидел жизнь Берберовой в ее новом замужестве - просторный, комфортабельный дом, автомобиль, служанку. Быт в Лонгшене представлял резкий контраст нищенскому быту Ходасевича - и возможно, что именно этот контраст вызвал у Набокова прилив особенно нелестных для Берберовой чувств. Этим чувствам он дал выход в «Себастьяне Найте» - романе, к которому приступил практически сразу по возвращении из Лонгшена.

Разумеется, Берберова была не единственным прототипом Нины Речной, равно как и Ходасевич не был единственным прототипом Найта, хотя их объединяло немало - и репутация большого писателя, и болезненность (в том числе фурункулез), и, конечно, безнадежная любовь к оставившим их женщинам^[67]. Основным прототипом Себастьяна Найта, как это отмечалось во множестве статей, был сам Набоков: целый ряд деталей и сюжетных поворотов романа имел прямую автобиографическую основу. В частности, уход Найта от доброй, умной, так хорошо понимавшей его Клэр к новой возлюбленной отражал реальную жизненную коллизию - связь Набокова с Ириной Гуаданини, поставившая под серьезную угрозу его семейное благополучие^[68]. Неудивительно, что именно Гуаданини принято непосредственно связывать с возлюбленной Найта, хотя ее присутствие в этом женском характере достаточно эфемерно. Даже более того: во многих отношениях Гуаданини была не столько подобием Нины Речной, сколько ее антиподом, а именно - влюбленной и страдающей женщиной, мучительно переживающей разрыв с Набоковым, который, как известно, оставил ее сам. Не случайно попытки исследователей связать Гуаданини с возлюбленной Найта обычно сводятся к констатации переклички слова «Речная» со словом «русалка» и анализу той зловещей репутации, которой наделяет фольклорная и литературная традиции этих мифических существ, губящих идущих на их зов мужчин^[69].

Однако фамилия «Речная», в свою очередь, отсылает читателя к Берберовой, причем не только из-за ассоциаций с «русалкой». Рассуждая в «Курсиве» о сути собственного характера, Берберова использует метафору «реки»:

<...> я не скала, а река, и люди обманываются во мне, думая, что я скала. Или это я сама обманываю людей и притворяюсь, что я скала, когда я река?..

Легко допустить, что ту же самую метафору Берберова использовала и в разговорах с Набоковым, подсказав таким образом фамилию его героини. Тем более что он наделяет ее и именем Берберовой, и ее внешностью (возлюбленная Найта - темноволосая, невысокая, изящная женщина), и ее, как сказали бы сейчас, сексапильностью. Все эти детали непосредственно сближают Нину Речную с другой набоковской Ниной, героиней «Весны в Фиальте», свидетельствуя о том, что у них был общий прототип^[70].

Конечно, к героиням этих двух текстов, разведенных во времени тремя годами, Набоков относится совершенно по-разному, однако примерно такую же эволюцию претерпело за три года его отношение к Берберовой. Эмоции, на волне которых была написана «Весна в Фиальте», испарились окончательно (их вытеснил роман с Гуаданини), а дружбы семьями не получилось. Переезд Набоковых в Париж и особенно их визит в Лонгшен отнюдь не способствовали дальнейшему сближению.

8

Другое дело, что Берберова об этом долго не догадывалась. Она продолжала усиленно зазывать Набоковых в гости, но они не только не торопились приехать, но подчас и серьезно затягивали с ответом на приглашение. В письме от 29 января 1939 года Набоков просит прощения за то, что сразу не откликнулся, уверяя, что и ему, и жене очень хотелось бы их повидать. Свою «неучтивость» Набоков объясняет волнением о заболевшей матери, общей растерянностью «от всяческих забот» и безуспешными поисками приемлемой квартиры^[71]. В том же письме он хвалит новый рассказ Берберовой «Актеры», жмет руку Николаю Васильевичу, передает им обоим привет от жены, но встречи не назначает.

«в каком-нибудь кафе», недалеко от того отеля, куда Набоковы временно перебрались^[72].

Однако приехать в Лонгшен они так и не соберутся. Правда, вскоре Набоков отбыл на месяц в Лондон, но и по возвращении связаться с Берберовой не торопился, а когда решил написать, то по сугубо деловому поводу. В посланной в середине мая открытке Набоков спрашивал у Берберовой совета, как получить деньги с белградского театра, который поставил его пьесу «Событие»^[73]. Несколько раньше тот же самый театр поставил пьесу Берберовой «Мадам», и Набоков рассчитывал, что она уже может поделиться опытом.

Вопреки обыкновению очень быстро отвечать на полученные письма Берберова ответит на эту открытку только через полтора месяца, и это говорит о наличии серьезного недовольства. Ведь Берберовой было прекрасно известно, что Набоковы - несмотря на все сложности их парижского быта - вовсе не жили анахоретами, а постоянно общались с определенным кругом знакомых, в том числе с Ходасевичем. Это не могло не создать у Берберовой впечатления, что Набоковы сознательно избегают ее общества, и она, похоже, собиралась проигнорировать набоковский вопрос. К тому же подобная необязательность не должна была выглядеть чересчур демонстративно: как раз в этот период у Берберовой появились другие заботы. Давно болевшему Ходасевичу стало резко хуже, к середине мая не осталось сомнений, что болезнь очень серьезна, и Берберова старалась бывать у него - сначала дома, а потом в больнице - как можно чаще. Набоков об этой ситуации знал, пытался увидеть Ходасевича сам, но тот никого уже не принимал. 14 июня Ходасевич скончался.

Некрологи для «Современных записок» писали Набоков и Берберова. Вычитывая в типографии верстку своей статьи, Берберова прочитала статью Набокова, и эта статья с ее ударным началом: «Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней»^[74]«давнюю открытку» Набокова, начиная письмо с обсуждения ситуации с белградским театром и только потом приступая к разговору о набоковской статье: «Блестяще и матово, - как только Вы можете <...> Как бы он оценил все, до последнего слова! Как он любил Вас»^[75]. В том же письме Берберова посылает Набокову неопубликованный «стишок» Ходасевича («Во мне конец, во мне начало»), который должен был появиться в том же номере «Современных записок». А кончается письмо настоятельной просьбой приехать в Лонгшен («О многом хотелось бы посудачить, впрочем - можно будет и помолчать»), но на этот раз Берберова просит Набокова приехать одного, потому что гостящей у них Ольге Борисовне (вдове Ходасевича) «тяжело с чужими людьми».

Скорее всего, это письмо Берберовой не застало Набоковых в Париже: в конце июня они отправились в Савойские Альпы. Иначе Набоков не мог бы ей не ответить, однако в Лонгшен приехал бы вряд ли, и не только потому, что его приглашали одного. В отличие от других знакомых Берберовой, спешивших высказать ей особое сочувствие в связи с кончиной Ходасевича^[76], Набоков явно не собирался этого делать. Не случайно в своем подробном отчете о похоронах Ходасевича в «Курсиве» Берберова не упоминает о Набокове ни словом, хотя, разумеется, он там был.

Смерть Ходасевича, которую Набоков воспринял крайне болезненно, очевидно еще больше обострила его давнее ощущение, что покойному поэту не было воздано должное при жизни^[77]

Видимо, поэтому, получив в конце июля номер «Современных записок» с некрологами и стихами Ходасевича, Набоков Берберовой ничего не написал, хотя она, безусловно, ждала его отзыва. Он ничего не написал ей и по поводу другого небезынтересного для нее материала того же номера - стихотворения некоего Василия Шишкова «Поэты», явно написанного на смерть Ходасевича. Под псевдонимом Василия Шишкова на самом деле скрывался Набоков, и эта мистификация, в свою очередь, связывала материал с Ходасевичем - с его собственной мистификацией «Жизнь Василия Травникова». Однако все эти связи и переклички, похоже, станут понятны Берберовой только гораздо позднее - когда Набоков намекнет на свое авторство в печати^[78]. Разумеется, об этой затее изначально знали редакторы «Современных записок» - Фондаминский, Руднев и Цетлин, а также несколько набоковских друзей, но Берберова не была включена в число этих избранных.

Набоковы вернулись в Париж в самом начале сентября, но договориться с Берберовой о встрече собрались через два с лишним месяца, послав ей в середине ноября открытку. Эта короткая открытка примечательна, в первую очередь, тем, что впервые за все время их переписки Набоков адресует письмо не «Madame N. Berberova», а «Madame N. Makeeff»^[79]. Трудно представить, что он написал это чисто механически: ведь раньше Набоков никогда так к Берберовой не обращался. Скорее всего, им двигало желание расставить необходимые акценты: а именно подчеркнуть, что она - жена Макеева и что ее связь с Ходасевичем, на которую Берберова любила напирать, весьма условна. Впрочем, в той же открытке Набоков любезно осведомлялся, бывают ли они с Николаем Васильевичем в городе, и писал, что и он, и жена были бы рады их повидать: «Поговорим о словесности, несмотря на всю грусть и ужас»^[80].

«в городе», в последний раз - в январе 1940-го. Набоков болел гриппом, и Берберова зашла его проведать, а потом подробно описала эту встречу в «Курсиве». Правда, никаких разговоров «о словесности» она не приводит, хотя такие разговоры, наверное, были. Но их заслонили другие впечатления:

Пустая квартира, то есть почти без всякой мебели. Он (Набоков. - И. В.) лежал бледный, худой в кровати, и мы посидели сначала в его спальне. Но вдруг он встал и повел меня в детскую, к сыну, которому тогда было лет 6. На полу лежали игрушки, и ребенок необыкновенной красоты и изящества ползал среди них. Набоков взял огромную боксерскую перчатку и дал ее мальчику, сказав, чтобы он мне показал свое искусство, и мальчик, надев перчатку, начал изо всей своей детской силы бить Набокова по лицу. Я видела, что Набокову было больно, но он улыбался и терпел. Это была тренировка - его и мальчика.

О том же визите к Набоковым Берберова упомянет в «Курсиве» еще один раз, отсылая читателя к сделанной в январе 1940-го дневниковой записи:

еще кого-нибудь свезут в больницу, собрав деньги у богатых, щедрых и добрых евреев. (Принесла Наб[оковым] курицу, и В[ера] сейчас же пошла ее варить.)

Характерно, что, настойчиво отмечая полунищенское существование Набоковых, Берберова умалчивает об еще одном обстоятельстве, удручавшем их обоих гораздо сильнее бедности. В отличие от многих, если не большинства, их парижских знакомых, для Набоковых было совершенно ясно, что оставаться во Франции лицам «неарийского происхождения», к которым, как известно, принадлежала Вера Евсеевна, а значит, и их сын, смертельно опасно, и что необходимо как можно скорее перебраться в Америку. Другое дело, что перебраться в Америку было непросто, даже имея приглашение на работу, которое Набокову удалось получить. Надо было раздобыть еще поручительства нескольких американских граждан и американскую визу, с которой как раз и начались проблемы^[81].

Правда, ни в эти проблемы, ни даже в свои намерения уехать Набоков, очевидно, Берберову не посвящал, хотя, скорее всего, она слышала об его планах от общих знакомых. Но ей, вероятно, казалось, что стремление Набоковых вырваться из Франции не имеет под собою особых оснований и возникающие на этом пути задержки не являются чем-то катастрофическим. Однако даже если Берберова так считала в начале 1940-го года, то во время работы над «Курсивом» она уже так считать не могла, из первых рук зная о судьбах жены Ходасевича и ее сестры, а также других евреев, оставшихся в Париже во время оккупации. И все же Берберова не упомянула про эти обстоятельства ни словом, хотя такой комментарий был бы совершенно не лишним - прежде всего потому, что он бы объяснил то нервозное состояние, в котором Набоков находился в январе 1940-го, а значит, и ту странную, неприятную сцену в детской, которую Берберова сочла нужным описать и, описав, оставить без объяснений.

Она поступила так, видимо, из-за обиды. И за то, что Набоков не обсуждал с ней планов отъезда, и за то, что уехал, не попрощавшись, и за то, что, приехав в Америку, не восстановил отношений, причем даже тогда, когда Берберова оказалась на том же континенте.

9

Впрочем, то, что отношения уже не восстановятся, станет ясно для Берберовой далеко не сразу, но начинать переписку самой она не торопилась. Все возраставшее отчуждение Набокова было трудно не заметить еще в Париже, а ряд случившихся уже после его отъезда событий мог только усугубить ситуацию. Берберова, очевидно, опасалась, что до Набокова дошли слухи о ее сотрудничестве с немцами, которые начали циркулировать в 1944 году^[82] напрасны.

В это время в Париже появился их общий с Набоковым знакомый - Роман Николаевич Гринберг, перебравшийся в Америку девять лет назад. Особого приятельства между ним и Берберовой никогда не было, но она, безусловно, была приятно удивлена, что, собираясь после девятилетнего перерыва в Париж, Гринберг захотел с ней обязательно встретиться^[83]. Их встреча прошла чрезвычайно сердечно, - и, зная, что Гринберг очень дружен с Набоковым, Берберова расценила его сердечность как косвенное подтверждение набоковской приязни. Видимо, поэтому она решила напомнить Набокову о себе, послав ему подарок - прядь волос Ходасевича, срезанную после его кончины.

Нет сомнений, что Берберова возлагала на этот подарок особые надежды, а потому в первом же письме Гринбергу она как бы невзначай осведомлялась: «Передали ли Сирину локон?»^[84] Странность и неуместность такого подарка были очевидны для Гринберга, похоже, с самого начала, но сказать об этом Берберовой прямо он не решился. Вместо этого он ответил, что хочет подумать, как выполнить столь деликатное поручение «половчей и так, чтобы и Вы остались довольны»^[85].

«половчей» не вышло и выйти заведомо не могло. Полученный «локон» привел Набокова в полное замешательство, о чем он Гринбергу и написал:

... я очень любил Ходасевича - но причем тут его растительность? Совершенно не зная, что с этим подарком делать, я понес его в библиотеку университетскую - предложил подарить им - они ответили, что только что отказались принять от какого-то итальянского общества «Мизинец Петрарки» <...> Огонь - чистая благородная стихия и думаю, что В[ладислав] Ф[елицианович] не посетовал бы на меня за маленькое отодафе. Еще не понимаю, причем тут Берберова. Будь добр, если будешь писать ей, скажи, что очень благодарю, но про мои попытки пристроить локон умолчи^[86].

«он, вероятно, напишет сам»^[87]. Разумеется, никакого письма не последовало, и Берберовой оставалось лишь принять это к сведению.

Неудивительно, что в «Курсиве» она позволяет себе крайне скептически отозваться о человеческих качествах Набокова и, в частности, о присущей ему манере «смывать с лица земли презрением когда-то милого ему человека» или притворяться близоруким, чтобы не отвечать на приветствия знакомых. Об этом его свойстве Берберова тоже знала не только понаслышке. Она оказалась в такой ситуации сама, когда, уже переехав в Америку, пришла на набоковский вечер в Нью-Йорке, но Набоков не только не подошел, но даже, возможно, не ответил на поклон. Однако - к чести Берберовой - этот опыт совершенно не повлиял на ее отношение к Набокову-писателю, которого она по-прежнему ставила исключительно высоко. Переехав в Америку, Берберова продолжала пристально следить за его новыми книгами, а также начала о них писать.

Видимо, на эту мысль ее впервые навел все тот же Гринберг, с которым Берберова продолжала тесно общаться. Именно он порекомендовал ей «Лолиту» в качестве объекта критического исследования, причем сделал это еще в 1956 году, то есть тогда, когда роман был издан только во Франции и в Америке не продавался^[88].

Правда, реализовать этот замысел у Берберовой получилось только через два с лишним года - на волне медийного ажиотажа в связи с выходом «Лолиты» в США. Русскоязычная американская пресса, естественно, не хотела остаться в стороне от этого знаменательного события. Газета «Новое русское слово» откликнулась на него рецензией Марка Слонима, а «Новый журнал» - статьей Берберовой «Набоков и его “Лолита”», опубликованной в кн. 57 (1959).

«академичность» ее публикаций. В «академическом» стиле Берберова явно пыталась написать и статью о Набокове, что, видимо, обусловило переизбыток теоретических рассуждений, звучащих, как правило, достаточно ученически, и упорное стремление классифицировать. Но хотя этот «первый блин» вышел несколько «комом», статья содержала важные наблюдения.

Эти наблюдения в основном относились к «Лолите», хотя Берберова писала не только об этом романе, но о набоковском творчестве в целом. Однако о русских вещах Набокова она сумела сказать совсем немного существенного по сравнению с тем, что уже было сказано критикой, включая «набоковскую» главу из книги Глеба Струве «Русская литература в изгнании» (1956)^[89]. Книгу Струве Берберова прочитала особенно внимательно, тем более что вслед за набоковской главой там шла глава и о ней самой.

Однако Струве ничего не писал об английских романах Набокова, и здесь Берберова получала возможность проявить самостоятельность. Первые два набоковских англоязычных романа, равно как и «Пнина», она оценила невысоко, отмечая присущую им «напряженность тона», «слабость сюжетной линии», «отсутствие эволюции творческих приемов и той точности и совершенства словесной ткани», которые отличали его прежние книги^[90].

Зато «Лолиту» Берберова сочла несомненной удачей, видя в ней новую вершину набоковского мастерства. Что же касается темы романа, то Берберова уверенно трактовала «Лолиту» как роман о «любви» - «жалости, страдании, обожании, ревности, сладострастии, безумии и нежности»^[91].

«Лолиты», а также в решительном отказе считать сюжет книги заведомо предосудительным Берберова была далеко не единственной: с тех же позиций подошло к набоковскому роману абсолютное большинство американских критиков. Да и мнение о том, что «Лолита» - роман «о любви», не звучало еретически: его уже высказал Лайонел Триллинг в нашумевшей статье «Последний любовник»^[92].

Но что в статье Берберовой было совершенно новым, так это попытка рассмотреть «Лолиту» в контексте русской литературы, и прежде всего - в контексте романов Достоевского. С помощью двух цитат - одной из «Бесов», а другой из «Преступления и наказания» - Берберова показала, что сюжет «Лолиты» уже содержался в двух этих вещах. И если Ставрогин и Свидригайлов были в известном смысле предтечами Гумберта Гумберта, то их жертвы, в свою очередь, напоминали Лолиту - причем не только своею беспомощностью, но и своею «ответностью» (по слову Берберовой) совратителям^[93].

Установление столь непосредственной связи между «Лолитой» и романами Достоевского было, можно сказать, открытием Берберовой, но, видимо, по той элементарной причине, что статья была написана по-русски и напечатана в русскоязычном издании, она оказалась совершенно незамеченной американской критикой^[94].

Однако эта статья была замечена самим Набоковым, и открытие Берберовой его явно не обрадовало. Об этом свидетельствует одно из набоковских интервью, данных осенью 1959 года. В этом интервью Набоков не только категорически отрицает зависимость Гумберта Гумберта от героев Достоевского, но и добавляет, что «ему совершенно не нравится Достоевский», что он «просто журналист»^[95]. Впрочем, в том же интервью в ответ на вопрос, как он относится к отзывам на книгу, Набоков отвечает, что многие критики «не поняли, что “Лолита” в глубине своей произведение нежное, по-своему пронизанное добротой. В конце Гумберт догадывается, что разрушил Лолитино детство, и потому страдает. Это роман, вызывающий сострадание...»^[96]«нежность» и «страдание» Берберова поняла и сказала лучше многих других, и Набоков, должно быть, это оценил.

10

Следующая работа Берберовой о Набокове появится только через восемь лет. Но такой перерыв удивления не вызывает: именно в эти годы Берберова писала «Курсив» - и это занимало все ее свободное время. Работа над собственными воспоминаниями, возможно, определила ее особый интерес к набоковской автобиографии «Speak, Memory», на которую Берберова решила отозваться. Русский вариант этой книги, известный под названием «Другие берега», она довольно едко упоминала в своей статье о «Лолите», не считая эту вещь большой удачей. Ее переработанный и расширенный английский вариант мнения Берберовой не изменил.

Она начинает рецензию с крайне иронического описания идиллической (или «леденцовой») атмосферы этой набоковской книги, повествующей «о красивых, о счастливых людях в счастливой стране»^[97]. Но нарисованная Набоковым картина, - замечает Берберова, - не имеет никакого отношения к реальности: на поверку эти люди не были ни так безоблачно счастливы, ни так красивы, - на обильно представленных фотографиях у них вполне обыкновенные, толстые, скучные лица. Правда, Берберова тут же напоминает себе и читателю, что подходить к творимому Набоковым миру с мерками реализма - пустое дело, и если сказать себе сразу, что «Speak, Memory» - всего лишь сказка, то ею можно только восхищаться. Однако сама Берберова восхищаться не намерена. Она сопоставляет эту книгу с незавершенным набоковским романом «Solus Rex», утверждая, что, несмотря на фантастичность его сюжета (речь шла о короле некой мифической страны), роман говорил о самом Набокове существенно больше, чем его автобиографическая проза.

Рецензия Берберовой не была единственным негативным отзывом на книгу Набокова, но она выделялась своею язвительностью, уступая в этом плане только рецензии Александра Верта^[98]

Первое, англо-американское, издание книги Берберовой «Курсив мой» («Italics are Mine») появилось в 1969 году и сразу привлекло к себе внимание людей, интересующихся Набоковым. Свидетельства Берберовой были особенно ценны потому, что других столь же подробных воспоминаний о набоковской жизни до переезда в Америку еще не было даже по-русски (мемуары И. Гессена и З. Шаховской появятся гораздо позднее), а - тем более - по-английски. Неудивительно, что редакторы специального номера журнала «Triquarterly», посвященного набоковскому семидесятилетнему юбилею, захотели включить набоковскую главку «Курсива» в юбилейный номер. Берберова несколько расширила и изменила первоначальный текст (этот вариант войдет во все последующие издания книги), и он был опубликован в журнале под названием «Набоков в тридцатых»^[99]. В тот же номер «Triquarterly» вошла и статья Берберовой о романе «Бледный огонь», который она оценила весьма высоко^[100].

В отличие от ее статьи о «Лолите», в этой статье не было ни малейшего следа натужного наукообразия, хотя она выглядела вполне академично. Берберова включила в нее ряд своих прежних наблюдений над поэтикой Набокова, но эти наблюдения звучали теперь гораздо более продуманно. Она сумела и убедительно распутать сложнейшую фабулу «Бледного огня», и предложить свою интерпретацию его главной темы. Но особенно существенной была отмеченная Берберовой перекличка между «Бледным огнем» и русскими вещами Набокова, такими как «Подвиг» и - особенно - «Solus Rex», часть которого появилась когда-то в «Современных записках». Рассказанная в «Solus Rex» история имела прямое отношение к Чарльзу Кинботу, одному из главных героев «Бледного огня», а потому, как справедливо утверждала Берберова, была необходима для понимания романа. И хотя о наличии этой переклички уже написал Эндрю Филд^[101], Берберова расставила ряд важных акцентов.

«Лолите», а также к рецензии на «Speak, Memory» можно судить только по косвенным признакам, то его реакция на статью о «Бледном огне» и кусок из «Курсива» прекрасно известна. Редакторы юбилейного номера «Triquarterly» попросили Набокова отозваться на опубликованные в нем материалы, что он охотно сделал. В статье под названием «Юбилейные заметки» Набоков кратко прокомментировал работы всех участников этого номера, в том числе, разумеется, и Берберовой.

Статья о «Бледном огне» получила высокую оценку Набокова: он даже назвал ее «превосходной», хотя добродушно отметил «пару незначительных ошибок»^[102]. Однако о мемуарном очерке Берберовой Набоков отозвался гораздо менее добродушно. Не сказав ни единого слова о его достоинствах, он сосредоточился на содержавшихся в нем «эксцентричных неточностях», хотя, строго говоря, таких неточностей смог насчитать только две. Одна из них касалась изображенного в «Аде» ресторана «Урсус», к которому, по набоковскому утверждению, не имел ни малейшего отношения парижский «Медведь» («L’Ours»), где они с Берберовой однажды были, а другая касалась «некой портняжной детали»^[103]. Речь шла о смокинге, который, по изложенной Берберовой версии, Рахманинов подарил ему до войны, а Набоков утверждал, что это случилось уже после переезда в Америку. Ворчливый рассказ о том, где и когда он получил этот смокинг и как с этим подарком в дальнейшем поступил, занял три четверти набоковского отзыва, определив его общую тональность.

Разумеется, указанные Набоковым неточности были чрезвычайно мелкими, и истолковать их иначе, чем желание придраться, было непросто^[104] не уязвить. Этот тон не оставлял ни малейших сомнений в том, что ее воспоминания вызвали у Набокова главным образом раздражение, безусловно подогретое, а возможно и изначально спровоцированное ее рецензией на «Speak, Memory», о которой он, конечно же, не забыл^[105]. Но чем бы ни было вызвано это раздражение, Берберовой стало совершенно понятно, что, несмотря на «превосходную» статью о «Бледном огне» и все комплименты «Курсива», отношения не могут быть восстановлены даже на самом формальном уровне.

Впрочем, из набоковского отзыва непосредственно выходило, что особых отношений никогда и не было, ибо Набоков мимоходом замечал, что они встречались в Париже всего «несколько» раз и все эти встречи были «непродолжительными»^[106]. Это противоречило не только собственным воспоминаниям Берберовой, но и сохранившимся документам - письмам и дневникам, однако полностью списать их на дурной характер Набокова было не так-то легко. Именно в это время у Берберовой появились основания подозревать, что отношения дали глубокую трещину существенно раньше, чем она считала.

К подобной мысли Берберову подтолкнул ее недавний знакомый - молодой филолог Омри Ронен. Размышляя над ее рассказом о Набокове, Ронен высказал предположение, что их знакомство оставило след и в набоковской прозе и что именно Берберова послужила прототипом для Нины Речной из «Истинной жизни Себастьяна Найта».

^[107]. Однако сохранившаяся в архиве копия ее письма Ронену говорит о другом. В этом письме Берберова сухо пишет, что перечитала «Себастьяна Найта» и не нашла ни малейшего сходства между собой и набоковской героиней. Разумеется, этот ответ не означал, что у Берберовой не зародились определенные сомнения, от которых было трудно отмахнуться.

Другое дело, что публично демонстрировать свои чувства Берберова не стала, позволив себе, в сущности, только один демонстративный жест: она не стала исправлять ни одной из отмеченных Набоковым ошибок. Но этот жест вряд ли привлек к себе чье-либо внимание. Более заметно было то, что после статьи о «Бледном огне» Берберова перестала писать о Набокове, хотя раньше старалась отозваться не только на его собственные вещи, но и на все новые книги о нем^[108]. Однако и это обстоятельство не должно было вызвать особого удивления: с начала 1970-х Берберова практически не писала ни статей, ни рецензий. К тому же она охотно соглашалась прочитать о Набокове лекции, когда ее приглашали престижные университеты. И, как свидетельствуют сохранившиеся в ее архиве письма, никогда не отказывала в помощи, если к ней обращались молодые набоковеды.

Своей обиде Берберова дает выплеснуться в дневнике, в котором с начала 1970-х появляется ряд резких «антинабоковских» записей, а среди них и такая:

’a его интервью с Набоковым. Читала вечером, тяжелое впечатление. Он все тот же, что был в 1916 г., когда его любимый художник был Бенуа, поэт - Блок и т. д. Та Россия, тот мир, тот он сам. А прошло 55 лет, и были

Стравинский

Матисс

Новое кино

Новый театр

Новая архитектура

«Ада» просто плач по прошлому (опять!)^[109].

Слово «опять», очевидно, относится к книге «Speak, Memory», которую Берберова оценила невысоко. Не особенно высоко она, видимо, оценила и «Аду», хотя точнее сказать невозможно: Берберова упорно избегает высказывать мнение об этом романе, равно как и о более поздних набоковских вещах, отмечая в дневнике только факт их покупки и прочтения.

Впрочем, в приведенной выше филиппике речь идет не о писательских заслугах Набокова - эти заслуги Берберова и тогда не ставила ни под малейшее сомнение. Отсутствие интереса к «новому» если и умаляло набоковский талант, то совсем незначительно. Однако оно значительно умаляло - во всяком случае, в глазах Берберовой, - потенциальную питательность общения с Набоковым, к которому, возможно, не стоило стремиться - ни в 1930-е годы, ни, тем более, позднее. «Я искала дружбы с интересными людьми, а равнодушие неинтересных людей было мне всегда безразлично»^[110], - сообщает Берберова в написанном по-английски наброске «О себе» (1974), и в этот разряд «неинтересных людей», получалось, попадал и Набоков.

Конечно, убедить себя в этом было непросто, но Берберова прилагает серьезные усилия, собирая и занося в дневник подтверждения своей правоты. «Вечером поздно интервью с Набоковым по телевидению, - говорится в одной из такого рода записей. - Он плохо говорит по-французски. Главным образом читал свои ответы, заранее написанные. Стар, толст, невероятно sanctimonious (слащав, нравоучителен, играет роль Фомы Опискина). В глубине сидела она»^[111].

«Она» - это Вера Евсеевна, особой симпатии к которой Берберова не ощущала даже в парижские годы. А сейчас и подавно, хотя и не знала, что ее претензии к «Курсиву» были еще более мелочными, чем претензии самого Набокова. По словам Стейси Шифф, биографа Веры Евсеевны, ее особенно возмутила история о том, что, когда в январе 1940-го Берберова принесла Набоковым курицу, она тут же пошла ее варить. «Это заявление Вера впоследствии сочла оскорбительным, причем более оскорбительным, чем, похоже, показалась ей та курица зимой 1940 года»^[112], - не без иронии замечает Шифф. Однако и не зная этой детали, Берберова ничего хорошего не ждала. Об этом говорит дневниковая запись, в которой она сообщает о реакции на «Курсив» Л. Брик, прочитавшей переправленный в Москву экземпляр и мгновенно откликнувшейся крайне теплым письмом. Занося в дневник эту новость, Берберова продолжает:

Итак, Люба Эр[енбург], [Василиса] Шкл[овская] и многие другие прочтут Курсив и узнают меня. И я понимаю теперь, что между мною и ими больше общего, чем между мною и женой Бунина, Вишняка, Фондаминского и даже (вероятно) Набокова^[113].

Но тон Берберовой мгновенно меняется, как только она узнает о кончине Набокова - не метафорической, а реальной. Эта весть застает ее в Висбадене, во время летнего путешествия по Европе. 5 июля 1977 года Берберова пишет в своем дневнике: «Некролог Набокова. Звонила в Монтре, видимо, уже похоронили (хотела ехать). Вера скрывала до 4-го вечера. Может быть, была права»^[114].

В тот же самый день, как свидетельствует дневниковая запись, Берберова отправляется в русскую церковь в Висбадене (известную в городе как «Греческая часовня»), и этот выбор, конечно же, не был случайным. И о Висбадене, где Набоков провел несколько месяцев в детстве, и о висбаденской русской церкви упоминалось в «Speak, Memory». Рядом с этой церковью было русское кладбище, куда Берберова тоже зашла, села у могилы художника Явленского: «Сидела, слушала, как пели птицы. Думала о Явленском и Набокове, их греческой часовне и о прочем»^[115].

«жил подаянием богатых друзей. Три года лежал в параличе», - этот факт Берберова тоже отметила в дневнике, как бы фиксируя ход своих тогдашних размышлений. Однако, похоже, она думала и о том, о чем писал сам Набоков в своей автобиографической книге, вспоминая Висбаден и эту русскую церковь - первую церковь, в какой он вообще побывал:

... во время службы я спросил у матери, о чем толкуют священник и дьякон, она по-английски прошептала в ответ, что они говорят нам, как все мы должны любить друг друга, однако я вывел из ее слов, что эти дивные персонажи в сверкающих конусовидных одеждах заверяют друг друга в вечной дружбе^[116].

Конечно, едва ли Берберова помнила этот текст с такой дословной точностью, да и дружбы - тем более вечной, - между ней и Набоковым не было. Но все прежние, «мирские», счеты были, видимо, сразу забыты, уступив место совсем другим чувствам.

г. Урбана, США

Примечания

^[1] Курсив мой: Автобиография. В 2 тт. Второе издание, исправленное и дополненное. N. Y.: Russica, 1983. В дальнейшем цитаты из книги приводятся по этому изданию.

^[2] Юбилейные заметки / Перевод Марка Дадяна // Набоков о Набокове и прочем / Ред. -сост. Николай Мельников. М.: Независимая газета, 2002. С. 593.

^[3] Papers of N. N. Berberova // Boris I. Nicolaevsky Collection. Box 401. Reel 286. Hoover Institution Archives, Stanford University.

^[4] Ibidem.

^[5] «Торжество справедливости» («Руль», 1930, 5 марта). Остроумно описывая дидактизм и елейность советской литературы, Набоков разбирает ее как однородную серую массу, не замечая и, видимо, не надеясь заметить никаких исключений из установленных правил.

^[6] Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286. Набоков очевидно имеет в виду поэму «Котовский в Баварии» («Новый мир», 1927, № 11), откровенно сработанную «под Багрицкого», но он, похоже, не знает и Багрицкого. И, конечно, Набоков ведать не ведает об остальной продукции Колычева и о его заслуженной репутации отъявленного халтурщика. Именно Колычев, как считают исследователи, послужил главным прототипом для одного из героев «Двенадцати стульев» - Никифора Ляписа-Трубецкого. См.: Ильф Илья и Петров Евгений. Двенадцать стульев. Первый полный вариант романа с комментариями М. Одесского и Д. Фельдмана. М.: Вагриус, 2003. С. 436.

^[7] Судя по перечисленным в письме авторам и произведениям, речь идет о 42-м номере «Современных записок», появившемся во второй половине апреля 1930 года. Это позволяет датировать письмо Набокова (и, соответственно, начало переписки) апрелем - маем 1930 года.

^[8]

^[9] См. рецензию Набокова на «Собрание стихов» Ходасевича («Руль», 1927, 14 декабря).

^[10] См: Ходасевич В. Летучие листы. Числа // Возрождение. 1930. 27 марта. С. 3. Ходасевич имел в виду, что непосредственным поводом для появления статьи явилась негативная рецензия Набокова на роман жены Иванова, Ирины Одоевцевой («Руль», 1929, 30 октября). Такое же объяснение этому факту будет приводить впоследствии и сам Набоков. См.: Nabokov V& Row, 1979. P. 300.

^[11] Возрождение. 1930. 11 октября. С. 2. Свою рецензию Ходасевич заканчивал так: «Труд чувствуется и в книге Сирина. В ней есть и та благородная искусственность, которая неизбежно и необходимо сопутствует всякому искусству. Профаны и дилетанты ее пугаются - мастера без нее не работают. Роман Сирина “сделан”, но такое “делание” доступно не каждому <...> Недаром еще до выхода книги, когда роман по частям печатался в “Современных записках”, вокруг него уже раздались презренные речи зависти». И хотя Ходасевич не называет «завистников» по имени, весь этот пассаж представляет собой ответ Адамовичу, упрекавшему Набокова в «ремесленности, которой в подлинных произведениях искусства нет» («Последние новости», 1929, 31 октября. С. 2.)

^[12] Современные записки. № 69. С. 262; Предисловие к английскому изданию романа «Дар» (1963) / Пер. с английского Веры Набоковой и Геннадия Барабтарло // Набоков Владимир. Собр. соч. Т. 6. Ann Arbor: Ardis, 1988. С. 8.

^[13] «Сергея Рафаловича нельзя причислить к “молодым, подающим надежду” (его первый сборник вышел в 1901 году). На кого же надеяться, кого выбрать, кого отметить? Не безвкусие же Довида Кнута и не претенциозную прозаичность пресного Оцупа. Может быть, вдохновенную прохладу Ладинского или живость Берберовой? Не знаю. Дай Бог, чтобы годы русской эмиграции для русской музы не пропали зря» («Руль», 1927, 19 января. С. 6).

^[14] Vladimir Vladimirovich Nabokov Papers. MSS 34082. Box 1. Reel 1. Library of Congress, Washington, D. C.

^[15] Ходасевич В. Подвиг // Возрождение. 1932. 5 мая. С. 3.

^[16] Письмо от 2 июля 1931 года // Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286.

^[17]

^[18] Руль. 1931. 23 июля. С. 5. Любопытно, что такая «тоска по земле, тоска по оседлости» была свойственна не только героям Берберовой, но и ей самой. Правда, это проявилось гораздо позднее, когда со вторым своим мужем, Н. Макеевым, они купили под Парижем небольшую ферму, на которой, как она пишет в «Курсиве», начали с азартом хозяйствовать: «сажали фруктовые деревья, устанавливали ульи, копали огород...» После оккупации Франции, когда стало довольно голодно, они завели даже свинью и другую живность. См. письмо Бориса Зайцева Иванову-Разумнику от 7 июня 1942-го: «... Берберова живет под Парижем, в своем доме, хорошо устроенном <...> Вообще же она одна только устроена здесь более или менее прочно, хозяйственно (отличная хозяйка и работница) - на земле, с огородами, садом, свиньей и т. п. Остальные же все (“мы”) - богема...» // Встреча с эмиграцией. Из переписки Иванова-Разумника 1942-1946 годов. М. -Париж: Русский путь - YMCA-Press, 2001. C. 69.

^[19] Там же.

^[20] См.: Boyd Brian

^[21] Письмо от 2 ноября 1932 года. Цит. по: В. В. Набоков: Pro et Contra. СПб.: РХГИ, 1999. С. 898. Так как эти набоковские письма по-прежнему закрыты для исследователей, обратный перевод на русский сделан с переведенного на английский оригинала письма, процитированного в книге Бойда «Vladimir Nabokov: The Russian Years» (p. 392).

^[22] Здесь, вероятно, уместно заметить, что литературные разговоры с Берберовой не были для Набокова совсем бесполезны. По крайней мере один из особо ценимых им советских писателей - Юрий Олеша, отмеченный Набоковым в интервью Альфреду Аппелю («Wisconsin Studies in Contemporary Literature», 1967, vol. 8, №. 2, p. 148), стал ему известен с непосредственной подачи Берберовой.

^[23] Boyd Brian. Op. cit. P. 392.

^[24]

^[25] Письмо от 2 декабря 1932 года // Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286.

^[26] Ibidem.

^[27] Хотя большая часть архива Ходасевича пропала в июле 1942 года, когда нацисты арестовали его вдову и разгромили квартиру, Берберовой удалось кое-что спасти, в том числе и несколько писем Набокова. В этих письмах (три из которых написаны в 1934-м, а одно в начале 1935 года) Набоков обсуждает свою работу над «Даром», статьи Ходасевича в «Возрождении», положение в эмигрантской литературе и проблему выживания писателя, а также, конечно, главную семейную новость - рождение сына (Nina Berberova Papers. GEN HSS 182. Box 15. Folder 409. Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University).

^[28] Это письмо Берберовой в архиве Набокова не сохранилось, возможно именно по причине своего компрометирующего содержания.

^[29] туберкулезном санатории). Именно в эту новогоднюю ночь в их достаточно далеких до того времени отношениях произошла перемена, о которой в черновом варианте «Курсива» рассказано так: «Мы сидим на диване в гостиной, мимо нас ходят люди, не смотрят на нас, не говорят с нами, они давно поняли, что нам не до них. Мне хочется положить голову на колени В[ладислава] Ф[елициановича]. Или чтобы он положил свою голову мне на колени. И я говорю ему об этом. Он соглашается со мной, но говорит, что это, к сожалению, совершенно невозможно...» (Nina Berberova Papers. GEN HSS. Box 25. Folder 690).

^[30] См. письмо М. Карповича Берберовой от 17 декабря 1934 года. Цит. в: Устинов Андрей, Поливанов Константин. Борис Божнев в 1930-е годы // From the Other Shore: Russian Writers Abroad: Past and Present. Vol. 2. Idyllwild: Charles Schlacks, 2002. P. 29-30.

^[31] Письмо от 8 февраля 1935 года // Vladimir Vladimirovich Nabokov Papers. MSS 34082. Box 1. Reel 1. Library of Congress, Washington, D. C.

^[32]

^[33] Ibidem.

^[34] Без даты. Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286.

^[35] Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286. Газета, где печатались главы «Чайковского», к ввозу в Германию была запрещена, и Набоков, очевидно, ее давно не видел.

^[36] См. письмо Фондаминского Берберовой от 1 января 1936 года: «Милая Нина Николаевна, 8-го февр[аля] мы устраиваем вечер В. В. Сирина и Ходасевича. Сирин жестоко бедствует, а Ходасевич болеет. Собрать хотя бы по небольшой сумме для каждого можно только крайним усилием близких им людей. Я подумал о Вас - не согласитесь ли Вы принять участие в этом героическом деле. В этом случае придите ко мне в воскресенье 5-го янв[аря] в 9 ч...» Цит. по: Современные записки (Париж, 1920-1940). Из архива редакции. М.: Новое литературное обозрение, 2012. Т. 2. С. 377.

^[37] «Жизнь Василия Травникова».

^[38] Почтовый штемпель от 10-II-36. Цит. по: Набоков В. Письма к Вере / Публ. О. Ворониной и Б. Бойда при участии Г. Барабтарло // Сноб. 2010. № 11.

^[39] Возрождение. 1936. 13 февраля. С. 4.

^[40] Набоков В. Письма к Вере.

^[41] «С ума сойти!» (франц.

^[42] «... Завтракал я - вчера - у Кянджунцевых, оттуда поехал к Ходасевичу, а жена с красивыми, любящими глазами и вообще до поясницы (сверху вниз) недурна, но дальше вдруг бурно расцветают бедра, которые она виновато прячет в перемещающихся плоскостях походки, как пакет с грязным бельем...» (Набоков В. Письма к Вере.).

^[43] См.: and Meilakh Mikhail. Russian Short Stories // Garland Companion to Vladimir Nabokov / Ed. Vladimir. E. Alexandrov. N. Y., L.: Garland, 1995. P. 654.

^[44] См.: Barabtarlo Gennady’s Trinity: On the Movement of Nabokov’s Themes // Nabokov and His Fiction: New Perspectives / Ed. Julian W. Connolly. Cambridge: Cambridge U. P., 1999; Nakata Akiko. A Failed Reader Redeemed: «Spring in Fialta» and «The Real Life of Sebastian Knight» // Nabokov Studies. 2007/2008. Vol. 8.

^{[45 Шаховская Зинаида]}«Весне в Фиальте» статьях. Но если схожесть Фердинанда с Набоковым была признана бесспорным фактом, то в качестве второго возможного прототипа назывались самые разные имена (в том числе Джозефа Конрада, Луи Фердинанда Селина, и даже Блока), но имени Ходасевича названо не было. См.: Лекманов Олег. Сергей Есенин и Айседора Дункан в рассказе Владимира Набокова «Весна в Фиальте» // NOJ / НОЖ: Nabokov Online Journal. 2007. Vol. I; Елисеев Никита. Предостережение пишущим: Эссе. СПб.: Лимбус Пресс, 2002. С. 255-259; . Толкование путешествий. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 335-336.

^[46] См.: Толстой Иван. Ходасевич в Кончееве // В. В. Набоков: Pro et Contra.

^[47] . Встречи. Н. -Й.: Изд. им. Чехова, 1953. С. 85.

^[48] Почтовый штемпель от 10-II-36. Цит. по: Набоков В. Письма к Вере.

^[49] пишет о нескольких коротких увлечениях, случившихся за время его семейной жизни, упомянув, в числе прочего, четыре свидания с некой неназванной дамой в один из его прежних приездов в Париж. См.: Field Andrew. VN: The Life and Art of Vladimir Nabokov. N. Y.: Crown Publishers, 1986. P. 177.

^[50] Надпись датирована 20 мая 1936 года // Vladimir Vladimirovich Nabokov Papers. Box 1. Reel 1.

^[51] Письмо от 19 июня 1936 года // Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286.

^[52]

^[53] Письмо от 6 декабря 1936 года // Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286.

^[54] Об этом Берберову часто просил Ходасевич. См.: Письма В. Ходасевича к Н. Берберовой / Публ. Д. Бетеа // Минувшее. Paris: Atheneum, 1988. С. 300, 310.

^[55] Ходасевич Владислав. Камер-Фурьерский журнал. М.: Эллис Лак, 2000, 2002. С. 291.

^[56] Набоков В. Письма к Вере.

^[57] Письмо от 19 мая 1938 года // Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286.

^[58] Ibidem.

^[59]

^[60] Письмо от 30 декабря 1938 года // Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286.

^[61] Ibidem.

^[62] Многие эпизоды «Без заката» почти буквально повторяют ряд эпизодов «Курсива», непосредственно связанных с Ходасевичем. В частности, разговор о совместном самоубийстве, который затеял Александр Альбертович с Верой, практически идентичен диалогу Ходасевича и Берберовой на ту же самую тему.

^[63] См.: . Из города Энн. СПб.: Изд. журнала «Звезда», 2005. C. 47, 49.

^[64] Nina Berberova Papers. General Collection. MSS 182. Series I. Box 17. Folder 478.

^[65] «... веселой жизнерадостностью, которая, впрочем, вполне уживается с врожденным философским чувством, как бы религиозным восприятием явлений жизни» (франц.).

^[66] Wilson AndrewИ. В. О подобного рода высказываниях Берберовой пишет в своем мемуарном очерке и О. Ронен («Из города Энн», с. 48).

^[67] О «присутствии» Ходасевича в Себастьяне Найте говорит и наличие текстуальных перекличек между описанием набоковского героя и героя романа Берберовой «Без заката». Вот что говорится в «Без заката» об Александре Альбертовиче: «Он совершенно не стремился остаться с Верой вдвоем, лишь бы она была подле него, а был ли еще кто-нибудь в комнате, его мало беспокоило. Обыкновенно он садился в столовой на стул, зажав кисти рук между колен, и не спускал с нее глаз». А вот - для сравнения - рассказ возлюбленной Найта о его эксцентричных привычках: «Дело еще в том, что он с ней никогда подолгу не оставался. Придет ` l’improviste, плюхнется на пуф, руки положит на набалдашник трости, даже перчаток не снимет, сидит и мрачно смотрит».

^[68] См.: Field AndrewBoyd Brian. Vladimir Nabokov: The Russian Years. P. 433, 443; Schiff Stacy. Vеra. N. Y.: Random House, 1999. P. 85-92.

^[69] Meyer Priscilla. Life as Annotation: Sebastian Knight, Nathaniel Hawthorne, Vladimir Nabokov // Cycnos. 2007. 27 January; Nakato Akiko

^[70] Связь между этими набоковскими героинями отмечена и подробно разобрана в статье Акико Накато, но их общим прототипом автор считает Гуаданини.

^[71] Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286.

^[72] Датируется по почтовому штемпелю от 14 марта 1939 года // Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286.

^[73] Датируется по почтовому штемпелю от 17 мая 1939 года // Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286.

^[74]

^[75] Письмо от 29 июня 1939 года // Vladimir Vladimirovich Nabokov Papers. MSS 34082. Box 1. Reel 1.

^[76] См. письмо М. Добужинского Берберовой от 18 июня 1939 года // Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 285. См. также письмо М. Цетлина Берберовой от 22 июня 1939 года // Современные записки (Париж, 1920-1940). Из архива редакции. Т. 2. С. 428.

^[77] См. воспоминания Василия Яновского о похоронах Ходасевича: «На кладбище, уже после стука осыпающихся комьев глины, по дороге назад, у ворот ко мне проворно подошел худощавый тогда и в спортивных брюках “гольф” Сирин; очень взволнованно он сказал:

- Так нельзя писать о Ходасевиче! О Ходасевиче нельзя так писать...

- Все равно, так нельзя писать о Ходасевиче! - упрямо повторял он.

Фельзен, шедший рядом, тихо что-то сказал, примирительно-рассудительное, и мы смолкли. Но мне поведение Сирина очень запомнилось и понравилось. Существовала легенда, что он совершенно антисоциален, ни в каких общественных делах не участвует и вообще интересуется только собой и своей графологией. Очевидно, это не совсем так. В данном случае, например, он выполнил то, что почитал своим общественным долгом» (Яновский Василий. Поля Елисейские. Н. -Й.: Серебряный век, 1983. С. 123-124).

^[78] «Василий Шишков» (Последние новости. 1939. 12 сентября).

^[79] Письмо от 11 ноября 1939 года // Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286.

^[80] Письмо от 11 ноября 1939 года // Papers of N. N. Berberova. Box 401. Reel 286.

^[81] Boyd Brian. Op. cit. P. 515.

^[82] Будницкий О. В. «Дело» Нины Берберовой // Новое литературное обозрение. № 39. 1999. См. также: Ронен О. Указ. соч. C. 41-64.

^[83] 42762). В письме от 5 апреля Гуль ответил Гринбергу, что Берберова его помнит и в свою очередь посылает «сердечный привет» (ibidem).

^[84] Письмо от 19 октября 1949 года // Vozdushnye Puti Records, 1923-1967. Box 1. MSS 42762.

^[85] Письмо от 22 октября 1949 года (ibidem.) В публикации этого письма Р. Янгировым оно приведено с неправильной датой (23 октября 1949 года) и ошибочно приписано самой Берберовой («... Дребезжание моих ржавых русских струн...»: Из переписки Владимира и Веры Набоковых и Романа Гринберга (1940-1967). Публ., предисл. и коммент. Р. Янгирова // In Memoriam. Исторический сборник памяти А. И. Добкина. СПб., Париж: Феникс-Atheneum, 2000. С. 366).

^[86] Письмо от 15 декабря 1949 года // In Memoriam. Исторический сборник памяти А. И. Добкина. С. 365.

^[87]

^[88] Об этом эпизоде отношений Гринберга с Берберовой см.: «Друзья, бабочки и монстры». Из переписки Владимира и Веры Набоковых с Романом Гринбергом (1943-1967) / Вступ. статья, публ. и коммент. Р. Янгирова // Диаспора: новые материалы. Париж; СПб.: Atheneum - Феникс, 2001. С. 514-515.

^[89] Существенными, как посчитают будущие исследователи, были рассуждения Берберовой о набоковской повести «Соглядатай» (1930), с которой, как она утверждала в статье, началась зрелость Набокова, переход к новой поэтике. См.: Долинин Александр. Истинная жизнь писателя Сирина. СПб.: Академический проект, 2004. С. 71.

^[90] . Набоков и его «Лолита» // Новый журнал. 1959. № 57. С. 95.

^[91] Берберова Нина. Набоков и его «Лолита». С. 103. Разумеется, такая трактовка романа была многими встречена скептически. В частности, ее не одобрил Глеб Струве, хотя в целом отозвался о статье положительно. См. письмо Берберовой Струве от 20 сентября 1959-го: «Спасибо за милые слова о моей статье о Набокове <...> Что касается того, что я не дошла до “глубокого ядра порочности” Набокова, то вероятно Вы правы. Я считаю, что говорить о ней 1) не время и 2) не мне» (Gleb Struve Collection. Box 77. Folder 6. Hoover Institution Archives, Stanford University).

^[92] Trilling Lionel’s «Lolita» // Encounter. 1958. Vol. 11. October.

^[93] Берберова Нина. Набоков и его «Лолита». С. 101.

^[94] В частности, один из американских исследователей даже выразил недоумение, что никто не обратил до сих пор внимания на перекличку между «Исповедью Ставрогина» и сюжетом Лолиты, и построил большую часть статьи на обсуждении этой параллели. См.: Seiden Melvin

^[95] Октябрь 1959-го. Интервью Жану Дювиньо / Перевод Александра Маркевича // Набоков о Набокове и прочем. С. 92.

^[96] Ibidem.

^[97] Russian Review. 1967. Vol. 26. № 4. P. 405-406.

^[98] London Magazine. 1967. August. P. 80-83.

^[99] . Nabokov in the Thirties // Triquarterly. 1970. № 17.

^[100] Berberova Nina. The Mechanics of Pale Fire // Triquarterly. 1970. № 17.

^[101] Field Andrew. Boston: Little; Brown, 1967. P. 292-297.

^[102] Цит. по: Юбилейные заметки / Пер. Марка Дадяна // Набоков о Набокове и прочем. С. 593.

^[103] Ibidem. С. 593.

^[104] изложенные в его рецензии на «Курсив» (Russian Review. 1970. Vol. 29. №. 1). На эту рецензию Набоков в свое время отозвался с одобрением: «Ваша статья о Берберовой справедлива», - добавив, что и он, в свою очередь, собирается опровергнуть «точность ее дамской памяти» (цит. по: Владимир Набоков. Письма к Глебу Струве / Публ. Е. Б. Белодубровского // Звезда. 1999. № 4. С. 37). Однако когда набоковское «опровержение» вышло в свет, Струве был сильно разочарован. В письме Набокову он не без досады замечает, что тот «очень мягко написал о вранье Нины Николаевны Берберовой <...> И дело, конечно, не в простом перевираньи таких фактов, как смокинг Рахманинова, а в сведении личных счетов в порядке вранья и в затушевывании своего прогитлеризма во время войны» (цит. по: Письма Глеба Струве Владимиру и Вере Набоковым 1942-1985 годов / Вступ. ст., подгот. текста, коммент. М. Э. Маликовой // Русская литература. 2007. № 1. С. 228).

^[105] Об этом свидетельствует тот факт, что, отзываясь на другой материал юбилейного номера, Набоков - без всякой видимой связи - упомянул о рецензии Верта на «Speak, Memory», совершенно безосновательно приписав Верту именно те «грехи», которыми грешила рецензия Берберовой, чья ирония была направлена не только на самого автора, но рикошетом на его близких. См.: Юбилейные заметки. С. 591, 686.

^[106] Юбилейные заметки. С. 594.

^[107] Ронен О

^[108] См. рецензии Берберовой на книги: Field Andrew. Nabokov, His Life in Art (1967); Vladimir Nabokov. Wisconsin Studies in Contemporary Literature (1967); Proffer Carl R. «Russian Review» в 1968 году. Следующая статья Берберовой о Набокове, основанная на сделанном на конференции докладе, появится только в 1985 году: Berberova Nina. Notes on Nabokov’s British Literary Ancestors // Canadian-American Slavic Studies. 1985. Vol. 19. № 3. Через два года та же статья выйдет в переводе на русский: Берберова Нина. Английские предки Владимира Набокова // Новый журнал. 1987. № 167.

Запись от 1 июня 1971 года // Nina Berberova Papers. General Collection. MSS 182. Series IV. Box 50. Folder 1146. Речь идет об интервью: Appel Alfred Jr. Conversations with Nabokov // NOVEL: A Forum on Fiction. 1971. Vol. 4. № 3.

^{[110] Nina Berberova Collection.} И. В.

^[111] Запись от 2 июня 1975 года // Nina Berberova Papers. General Collection. MSS 182. Series IV. Box 50. Folder 1147.

^[112] Цит. по: Шифф Стейси. Вера (Миссис Владимир Набоков): Биография / Перевод О. Кириченко. М.: Независимая газета, 2002. С. 142.

Запись от 7 февраля 1973 года // Nina Berberova Papers. General Collection. MSS 182. Series IV. Box 51. Folder 1156.

^[114] Ibidem. Box 50. Folder 1147.

^[115] Ibidem.

^[116] Набоков Владимир. Собр. соч. американского периода в 5 тт. Т. 5. СПб.: Симпозиум, 1999. С. 394.