IX
—4 и X, 5 Ср.: Мэри Хейз, «Воспоминания Эммы Кортни» (Mary Hays. «Memoirs of Emma Courtney», 1796), т. I, гл 7: «…ко мне в руки попала „Элоиза“ Руссо. — Ах! с каким восторгом… я упивалась этим опасным, завораживающим сочинением!»
4 …обман! — Пушкинское словечко «обман» содержит в себе представление о заблуждении, выдумке и — по созвучию — «туман» мистификации. См. также гл. 2, XXIX, 3.
7 Любовник Юлии Вольмар… — Неточность: фамилия Юлии была д'Этанж, а не Вольмар, когда она стала возлюбленной Сен-Пре (как ее подруга Клара д'Орб называет анонимного альтер-эго автора). Роман называется «Юлия, или Новая Элоиза», «письма двух любовников, живших в маленьком городке у подножия Альп, собраны и изданы Ж. -Ж. Руссо» (Amsterdam, 1761, 6 vols.).
Юлия — blonde cendrée[447](излюбленный цвет волос позднейших традиционных героинь, таких, например, как Клелия Конти в «Пармской обители» Стендаля, 1839), с нежными лазурно-голубыми глазами, каштановыми бровями, красивыми руками и восхитительным цветом лица, — дочь барона д'Этанжа, избивавшего ее (ч. I, письмо LXIII). Сен-Пре — частный учитель, «un petit bourgeois sans fortune»[448]. О его внешности нам мало что известно, за исключением того, что он близорук («la vue trop courte pour le service»[449] — ч. I, письмо XXXIV; прием, широко использовавшийся позднейшими авторами). Однажды ночью его ученица сознательно отдается ему, после чего заболевает оспой. Сен-Пре покидает Европу и проводит три или четыре года в абсолютно абстрактной Южной Америке. Его возвращение, супружеская жизнь Юлии и ее смерть занимают последнюю часть романа.
Юлия выходит замуж за господина де Вольмара (имя изобретательно образовано от «Вальдемара»), польского дворянина пятидесяти лет, воспитанного то ли по небрежности, то ли по осмотрительности своего создателя в вере греческой («dans le culte greque»), a не римско-католической, как большинство поляков; проведя часть жизни в ссылке в Сибири, он позднее обращается в вольнодумство. Остается только гадать, как воспринимала Татьяна Ларина восхитительные примечания Руссо, касающиеся религиозных преследований, и эпитеты «смешной культ» («culte ridicule») и «глупое иго» («joug imbécile») по отношению к православной церкви, к которой сама принадлежала. (В 1760-х гг. появился исковерканный и сокращенный русский «перевод», однако Татьяна читала произведение на французском языке, в чем многие комментаторы, вероятно, не отдают себе отчета).
Оспу, которой позднее, из соображений сюжетопостроения или эмоционального накала, суждено было заразиться множеству привлекательных персонажей (разве можно забыть мадам де Мертей, лишившуюся глаза, в «Опасных связях» Шодерло де Лакло или страшные затруднения, в которые попадает Диккенс, изуродовав к концу своего «Холодного дома» облик Эстер Саммерсон!), подхватывает Сен-Пре от больной Юлии, целуя ей на прощание руку, прежде чем отправиться в «voyage autour du monde»[450]. Он возвращается обезображенный оспинами («щербатый» — ч. IV, письмо VIII); лицо Юлии автор щадит, предоставляя ему лишь изредка покрываться преходящей «rougeur»[451]. Сен-Пре гадает, узнают ли они друг друга, и когда это происходит, он с жадностью набрасывается на творог и простоквашу в доме Юлии де Вольмар и погружается в руссоистскую атмосферу, приправленную яйцами, молочными продуктами, овощами, форелью и щедро разбавленным вином.
в то же время наивную личность автора.
Замечательна сцена бури на Женевском озере (ч. IV, письмо XVII), разыгравшейся во время «прогулки по воде» («promenade sur l'eau») на хрупком суденышке («un frêle bateau»[452]), которым правят пять человек (Сен-Пре, дворецкий и три местных гребца); Юлия, невзирая на сильнейший приступ морской болезни, проявляет редкостную готовность быть полезной, она «animoit [наше мужество] par ses caresses compatissantes… nous essuyoit indistinctement à tous le visage, et mélant dans un vase [!] du vin avec de l'eau de peur d'ivresse [!], elle en offroit alternativement aux plus épuisés»[453] (все перечисленные действия предполагают активное передвижение на «frêle bateau» с неизбежными спотыканиями о мешающие весла).
Любопытно пристальное внимание к явлению опьянения, пронизывающее весь роман: после того как Сен-Пре однажды напивается и пользуется в присутствии Юлии недопустимыми выражениями (ч. I, письмо LII), та заставляет его «умеренно пить вино и разбавлять его прозрачной ключевой водой», Сен-Пре, однако, снова поддается искушению в Париже, где он, сам того не ведая, оказывается в публичном доме, куда его завлекают приятели (о чем он подробно сообщает Юлии в письме). Там он по ошибке принимает белое вино за воду и, когда приходит в себя, с изумлением обнаруживает, что находится «в уединенной комнате, в объятиях одной из девиц» (ч. II, письмо XXVI). Далее Юлия спасает своего маленького сына Марселина от гибели в опасном озере и тихо умирает вследствие пережитого потрясения в одном из наименее достоверных эпизодов романа. Кончина ее поистине сократовская — с пространными речами в присутствии собравшихся гостей и обильными возлияниями, так что ее последние часы неизбежно должны были сопровождаться алкогольным опьянением.
«Любовных письмах Элоизы к Абеляру», ок. 1760 / Colardeau, «Lettre amoureuse d'Héloïse à Abailard») «L'art d'écrire… fut sans doute inventé / Par l'amante captive et l'amant agité»[454], или, как это выражено Поупом в его «Послании Элоизы к Абеляру» (1717), стихи 51–52, «Небеса преподали науку писем сначала горемыкам — / Покинутым любовникам и плененным девушкам». Она требует, чтобы автор обеспечил главных героев конфидентами (впрочем, Лакло и Гете опускали ответные письма этих подставных лиц). Задушевным приятелем Сен-Пре выведен некий лорд Эдуард Бомстон, переживающий собственный роман в Италии. В письме III (ч. II) он предлагает Юлии и ее возлюбленному «край, где уготовано убежище для любви и невинности» в своем поместье «dans le duché d'York»[455], где (как ни странно) «мирный поселянин еще хранит простые нравы… счастье, дарованное чистым душам». Остается только гадать, как ко всему этому отнеслись бы «мирные поселяне».
Однако успех роману принесли не эти несуразицы, но общий романтический дух, драматические восклицания («Варвар!», «Невинное дитя!», «Жестокий!»), обращенные как к самому пишущему, так и к его корреспонденту, прощания, знаменитый первый поцелуй в боскете… Историки литературы сильно преувеличивают sens de la nature[456]les champs[457]сквозь кружевную завесу морали.
Вольтер проявил крайнюю суровость к своему главному сопернику; в Послании XCIV к герцогине де Шуазель (Choiseul; 1769) он пишет:
(Ср.: Е0, гл. 1, XXIV, 12.)
Сам Лагарп, автор лицейского учебника Пушкина, критикуя сюжет и образы главных героев, хвалил роман Руссо за страстность, красноречие и умение говорить о человеческих слабостях языком честности и добродетели.
— Юлия (несмотря на ее добрачный fausse-couche[459]), Валери и Лотта (невзирая на вырванный у нее силой поцелуй) — остаются такими же верными своим мужьям, как княгиня N. (урожденная Татьяна Ларина) своему, да и Кларисса отказывается выйти замуж за своего соблазнителя. Обратите также внимание на чувство едва ли не патологического уважения и своеобразную экзальтированную сыновнюю любовь, которую испытывают юные герои этих произведений к зрелым и необщительным супругам молодых героинь.
7—11 …Юлии Вольмар, / Малек-Адель и де Линар, / и Вертер… Грандисон… — Волшебство аллитерации, извлеченное нашим поэтом из имен популярных героев или, лучше сказать, из контрапункта, создаваемого этой последовательностью имен, представляет восхитительный пример того, как художник различает поэтический рисунок в прозаическом хаосе. Начавшись с легкой, лепечущей игры на «л» («Любовник Юлии Вольмар, Малек-Адель и де Линар»), мелодика переходит к задумчивым «м» («мученик мятежный») и заканчивается комическим апофеозом духовых «о» («И бесподобный Грандисон, / Который нам наводит сон»), завершающим инструментовку этой изумительной строфы.
8 Малек-Адель — герой «Матильды» (1805){71}, мертворожденного романа чувствительной, но бездарной Софи Коттен, урожденной Мари Ристо (Sophie Cottin, née Marie Ristaud, 1773–1807), вдовы парижского банкира, который, «будучи тронут ее нежностью», женился на ней, когда она была еще «задумчивым семнадцатилетним ребенком». Малек-Адель — мусульманский военачальник времен Третьего крестового похода (XII в), отважный и блистательный воин, который среди песчаных бурь влюбляется в английскую путешественницу — добродетельную принцессу Матильду, сестру короля Ричарда Львиное Сердце. Должен признаться, что я перелистал, не читая, десятки страниц. Однако скука, вызываемая этим произведением, несравнима с той, которую порождает «Дельфина» мадам де Сталь или, например, приторные «исторические» романы, распространяемые среди домохозяек книжными клубами в сегодняшней Америке.
8 Де Линар — молодой герой романа «Валери, или Письма Постава де Линара к Эрнесту де Г.» («Valérie, ou Lettres de Gustave de Linar à Ernest de G.», London, 1803; Paris, 1804; я пользовался изданием 1837 г.) мадам де Крюднер (Барбара Юлиана, баронесса фон Крюднер, в девичестве фон Фитингофф), немки, писавшей по-французски, одной из самых романтических женщин своего времени. Писательница и влиятельный религиозный мистик, она родилась в Риге в 1764 г., умерла в Крыму, в Карасу-базаре, в 1824-м, Ее первым любовником (ок. 1785 г.) был русский дворянин (кажется, Александр Стахеев), служивший в Венеции секретарем барона фон Крюднера, русского дипломата, за которого Барбара Юлиана вышла замуж в семнадцатилетнем возрасте. Перед тем как застрелиться из-за неверности возлюбленной, изменившей ему и барону с новым любовником в Копенгагене, Стахеев написал фон Крюднеру письмо с признанием. Роман мадам фон Крюднер, создававшийся в Италии и Швейцарии, в определенной мере автобиографичен. Она сама его рекламировала, спрашивая в галантерейных лавках шляпки à la Валери. Ее восторженность абсолютно покорила Александра I, которого она окрестила Ангелом Господним, когда они познакомились в Хейльбронне в 1815 г.
Юная Валери, графиня де М., очевидно родом из Ливонии, вышедшая замуж в четырнадцатилетнем возрасте и познакомившаяся с де Линаром в шестнадцать, унаследовала от Юлии замечательного печального старого мужа и пепельно-белокурые волосы. Однако в отличие от пышущей здоровьем швейцарки, Валери изящна, бледна, хрупка и гибка, ее синие глаза чуть темнее, чем у Юлии, и взгляд их то чрезмерно весел, то безразличен.
Постав де Линар, поклонник, которого она не любит, темноволосый и грубый молодой швед, метафизически соотносится с Акселем Ферзеном, героическим, меланхоличным и эксцентричным любовником королевы Марии-Антуанетты. Символы характера де Линара и его настроений — одиночество, горные вершины, бури, манера передвижения «marchant-à-grand-pas»[460] (обретшая своего прославленного представителя в Константине Левине из «Анны Карениной» Толстого), прижимание горящего лба к холодному стеклу (что будет практиковаться Базаровым в «Отцах и детях» Тургенева), тоска, апатия, луна и пневмония.
Произведение не лишено отдельных прелестных пассажей — аромат апельсинов и крепкого чая, сопутствующий Валери, исполненный драматизма танец с шалью, итальянские соловьи, роза в ее волосах, «mon âme défaillante de volupté»[461] «des vers luisants sur les haies de buis»[462] или описание вспархивающего сфинкса (сумеречной бабочки) со ствола кипариса на старом кладбище, заросшем цветущими сливовыми деревьями. Следует отметить, что не только новое богатство туманных и наполненных мягким ароматом пейзажей, но и основные состояния томности, страсти и ее увядания скорее ближе к Шатобриану, чем к Руссо. А боскеты, приют светлячков, поручены заботам того же самого садовника, который подстригал «миртовые кущи… пристанища светляков», обрамлявшие дорожки Ливорно, где, согласно воспоминаниям вдовы Шелли, поэт однажды летним вечером услышал жаворонка и увидел «золотого светляка в росистой лощине», упомянутых в его знаменитой оде{72}.
На экземпляре «Валери» (1804), хранящемся среди пушкинских книг, сделаны надписи (неизвестной рукой) на страницах шмуцтитулов (например: «Hélas, un moment…», «Dieu tout puissant… ce ravissant éclair de vie»[463] и т. д.) и стоит имя «Mlle Olga Alekseev»[464].
9 Вертер — герой «Страданий юного Вертера» («Die Leiden des jungen Werthers», Leipzig, 1774), сентиментального романа Гете. Пушкин, как и русские барышни, читал его на французском. В то время существовало несколько его версий: «Les Passions du jeune Werther» (Paris, 1777) К. Обри (графа F. W. С. von Schmettau); «Les Souffrances du jeune Werther» (Erlangen, 1776) барона С. фон Зекендорфа (S. von Seckendorf); «Werther», «traduit de l'allemand sur une nouvelle édition augmentée par l'auteur [то есть Гёте] de douze lettres et d'une partie historique entièrement neuve»[465] (Paris, 1804) Шарля Луи Севеленжа (Ch. L. Sevelinges).
Это произведение все еще источает пусть поблекшее, но очарование, хотя с художественной точки зрения сильно уступает «Рене» Шатобриана и даже «Адольфу» Констана. Молодой Вертер, претендующий на звание художника, уезжает в захолустный городок с гротами, липами и журчащими ручьями и обнаруживает в его окрестностях идеальную деревеньку Вальхейм. Там он знакомится с Шарлоттой С., Лоттой, «мамзель Лотхен» (как он восторженно обращается к ней в оригинале в манере, характерной для немецкой буржуазии того времени). Та выходит замуж за добропорядочного, основательного и честного Альберта. Роман, написанный в основном в эпистолярной форме, состоит из писем — на самом деле монологов, адресованных Вертером некоему Вильгельму, который милостиво остается немым и незримым.
При каждом удобном случае Вертер льет слезы, отдается возне с малышами и продолжает страстно любить Шарлотту. Заливаясь потоками слез, они вместе читают Оссиана. Вертер — прототип героев Байрона: «Je souffre beaucoup, car j'ai perdu ce qui faisait l'unique charme de ma vie; cet enthousiasme vivifiant et sacré qui créait des mondes autour de moi, il est éteint» (Sevelinges, p. 190). «…Quelquefois je me dis… Jamais mortel ne fut tourmenté comme toi!» (Ibid., p. 198)[466].
Последние дни Вертера описаны «издателем», то есть Гёте. Измученный трагической любовью, преследуемый меланхолией и отвращением к жизни, Вертер пускает себе пулю в лоб. В эпоху, когда художественное произведение воспринималось как «история болезни» века, мадам де Сталь могла бы сказать о «Вертере», что он рисует «pas seulement les souffrances de l'amour, mais les maladies de l'imagination dans notre siècle» («De l'Allemagne», pt. II, ch. 28)[467].
10 …; X, 3 Кларисой… — Татьяна читала Ричардсона (см. коммент. к гл. 2, XXIX, 1–4) во французском переводе, обязанном своим появлением перу чудовищно плодовитого аббата Антуана Франсуа Прево. Его переводы «Клариссы Гарлоу» и «Сэра Чарльза Грандисона» были опубликованы в 1751 и 1755 гг. соответственно и выдержали несколько переизданий; вероятно, Татьяна читала их в том самом издании 1777 г., над которым корпел Пушкин в Михайловском в ноябре 1824 г, о чем писал брату. «Читаю Кларису, мочи нет какая скучная дура!»
Я сравнил английский и французский тексты, пользуясь изданиями Прево 1784 г. (Amsterdam and Paris, vols. 19–24 и 25–28) его «Избранных сочинений» (заметьте — «избранных»!). Они включают соответственно «Lettres angloises, ou Histoire de Miss Clarisse Harlove» (sic; London, 1751, 6 vols) и «Nouvelles Lettres angloise, ou Histoire du chevalier Grandisson» (sic), «par l'auteur de Pamela Clarisse»[468](Amsterdam, 1755, 4 vols).
Вариант Летурнера называется «Clarisse Harlowe, Revue par Richardson»[469] (Geneva, 1785–1786).
–1783) написал около 1753 г. балладу «Кларисса», в которой одно из четверостиший звучало следующим образом:
«Si Richardson n'a pas de style (ce dont nous ne sommes pas juges, nous autres étrangers), il ne vivra pas, parce que l'on ne vit que par le style» («Mémoires d'outre-tombe», ed. Levaillant, pt. I, bk. XII, ch. 2)[471].
Ричардсон не обладал собственным стилем, однако его отдельные живописные пассажи заслуживают внимания. К несчастью, Прево сократил и выхолостил оригинал. Так, в «Грандисоне» он тщательно вымарал такие подробности, как блестящие описания в духе Хогарта «порочного» сообщника, помогавшего сэру Харгрейву (в попытке похищения истеричной Гарриет), — высокого, ширококостного, косолапого, неопрятного, краснорожего и прыщавого священника. И конечно же, этот перевод изобилует ошибками, диктуемыми клише французского «bon goût»[472] того времени (например, приятная текучесть «плывущих за мной косяков дураков» переведена как «une multitude de fous qui me prodigauient leur admiration»[473]).
Вариант
1—5 –14):
Упоминание о ее покойном отце словно возвращает нас к теме гл. 2, XXIX, 5—12 (черновик 2369, л. 36 об.).
X
1, 3 …героиной… Дельфиной… — Для того чтобы творительный падеж «героини» (необходимый после «Воображаясь») рифмовался с «Дельфиной», наш поэт заменяет правильное окончание — ней на несуществующее — ной.
3 Кларисой… — См. коммент. к гл. 3, IX, 10.
3 Дельфиной… — Если устаревших «Вертера» и «Юлию» сегодня еще можно читать, по крайней мере с позиций бесстрастного исследования, то мадам де Сталь не переносима ни при каких обстоятельствах. Мне думается, что Пушкин не стал бы навязывать своей Татьяне роман в письмах «Дельфина» (1802; произведение, состоящее из 250 000 бесцветных невыразительных слов), если бы помнил, что тот не обладает даже псевдоэкзотическим блеском пресловутой «Матильды» Коттен, не говоря уже об эмоциональном накале романов Гёте и Руссо.
–1792 гг. Ее возлюбленный Леонс де Мондовиль женат, и в конце концов она расстается с ним, понуждаемая моральным долгом по отношению к его жене. Когда Дельфина заболевает, герой стоит «attaché aux colonnes de son lit, dans un état de cotraction qui [est] plus effrayant encore que celui de son amie»[474] (ч. IV, письмо IV). В четвертой части романа (письмо XIX: Дельфина к мадам де Лебенсэ) описано несколько сцен шумной возни: «…je me jetai aux genoux de Léonce… il… me replaça sur le canapé, et se prosternant à mes pieds»[475] и т. д. Как художница Сталь абсолютно слепа: «Matilde, lui dis-je en serrant ses deux mains qu'elle élevoit vers le ciel»[476] (ч. IV, письмо XXXIV).
5 См. коммент. к IX, 3–4.
14 …Грандисон. — Здесь Чижевский в своих комментариях к ЕО (с. 237) снова дезинформирует читателя (см. коммент. к гл. 2, XXX, 3): «Грандисон — герой „Клариссы Гарлоу“ Ричардсона». К тому же он полагает, что Пушкин читал эти романы по-русски.
Ха
В беловой рукописи присутствует дополнительная строфа:
6 Ламуш и фижмы были в моде. — Томашевский (ПСС 1957, с. 625) объясняет, что ламуш — это «карточная игра, вышедшая из моды в начале XIX века». Я выяснил, что эта игра, называемая по-французски «la mouche» или «pamphile» («pam» означает «валет треф»), была известна в Англии как «лу» («lu» или «loo», от более старого англ. фр. lanturelu, что означает «рефрен»). Мне кажется, хотя у меня и нет возможности это проверить, что разновидность лу с пятью картами называлась в России в XVIII в. «квинтич». Любопытно отметить, что лу, которую Пушкин уже в 1823 г. считал реликтом XVIII в., снова вошла в моду через четыре года, судя по полицейскому отчету от марта 1827 г. об игре Пушкина в карты. <…>
«ламуш» вполне может означать кусочек черной тафты — по-русски «мушку», которую начиная с 1650-х гг. французские и английские дамы приклеивали на подбородок или щеку, чтобы оттенить белизну кожи.
Слово «фижмы» происходит от немецкого «Fischbein»[477] и обозначает определенный вид юбки, которую дамы в XVIII в. надевали поверх обручей, сделанных из китовых костей. Нижние юбки на обручах вошли в моду во второй половине XVII в. Они сродни более ранним моделям «farthingale» и появившимся позднее кринолинам.
10 В надежде славы и похвал… — Неудачная тавтология усугубляется в читательском восприятии сравнением со схожей начальной строкой из более позднего стихотворения Пушкина: «В надежде славы и добра…» («Стансы», 1826, написанные в честь Николая I).
XI
2 …пламенный… — явное клише, характерное для Пушкина и его школы. Первый ударный слог этого трехсложного слова легко — возможно, слишком легко — совпадает со вторым метрическим ударением четырехстопного ямба, так что конец слова соскальзывает в банальную модуляцию в русском стихе — скад на третьей стопе в строке из трех слов (как здесь). Схожие метрические элементы содержат слова «радостный», «трепетный», «девственный» и т. д., а также множественные числа двусложных прилагательных (включая различные падежи и роды) — например, гл. 3, XVI, 12: «Напевы звучные заводит». «Пламенный» близко по значению к «пылкий» — еще одно излюбленное слово Пушкина и представителей его школы.
5 …предмет… — Вероятно, любимый «предмет» автора — это его герой.
9 Питая жар… — распространенный галлицизм. См., например, Драматическую эклогу («трагедию») Расина «Федра» (1677), III, I: «Vous nourrissez un feu…»[478]; есть и другие бесчисленные примеры.
10 Всегда восторженный герой… — Первые два слова образуют тот же самый эпитет, который применен в гл. 2, VI, 13 к манере Ленского вести разговор — «Всегда восторженная речь»; и поскольку этот стих еще звучит в сознании, читатель автоматически соединяет «всегда» и «восторженный». На самом же деле логика дидактического изложения в этой строфе предполагает, что «всегда» относится к следующей строке («Всегда… готов») и согласуется со следующим «всегда», определяющим неизбежность наказания порока и вознаграждения добродетели.
XII
5 <…>
6 Тревожат сон отроковицы… — Еще одно общее место для того времени; ср. Чарльз Седли «Игра в фараон, или Матери-картежницы», «модная небылица, написанная автором „Извозчика ландо и его жены“» (Ch. Sedley, «The Faro Table; or, The Gambling Mothers», London, 1808) — «Эпиграф»:
«Писатели-романтики пытаются сделать чтение романов полезным для подрастающего поколения. Глупости! — Неужто вы подожжете собственный дом, лишь бы устроить фейерверк? — Мораль таких книг, вместо того чтобы быть направленной к нужному адресату, всегда обращена к барышням, как будто они причастны к порицаемому злу!»
Странно, что даже аккуратный и образованный Лернер («Звенья», V [1935], с. 71–73) допускает ошибку, приравнивая «отроковицу» XII строфы к Татьяне и приписывая последней упомянутую в этой строфе библиотеку (в добавление к романам XVIII в., перечисленным в X строфе). На самом же деле список авторов XII строфы принадлежит барышне 1824 г. — современнице Пушкина — и включает любимых авторов Онегина 1820 г. В противном случае гл. 7, XXII–XXIV, где Татьяна открывает для себя Байрона (а через Байрона заглядывает и в душу Онегина), теряет всякий смысл, ибо тогда ей давно уже должны быть известны эти фантазии британской музы. Справедливо, что впечатление, произведенное на Татьяну демоническими взорами Онегина в гл. 3, XLI и гл. 5, XVII—XX, скорее напоминает Мэтьюрина, чем Жан-Жака, однако Пушкин читывал и Мэтьюрина.
В пушкинской библиотеке находилось пять романов миссис Радклиф в издании «Прозаической библиотеки Баллантайн» (1824, vol. 10), включая «Сицилийскую любовь» и «Удольфские тайны», но ни сам Пушкин, ни его «отроковица», ни Онегин не читали их по-английски.
8 …задумчивый Вампир… — Суеверия, связанные с вампирами, упоминаются в поэме Байрона «Гяур» (1813); но, конечно же, есть еще повесть «Вампир», впервые опубликованная в «New Monthly Magazine» в апреле 1819 г. и принадлежащая перу доктора Джона Уильяма Полидори (врача Байрона, с которым поэт навеки покинул Англию 25 апреля 1816 г.), позднее она была названа романом, «написанным лордом Байроном, к которому приложено описание его жизни на острове Митилини». Последний вышел в свет в июле 1819 г.
Критики сурово обрушились на несчастное произведение: «The British Review» (1819, XVIII) назвал его «повествованием об отвратительном ужасе», которому было «приписано» «имя этого дворянина [лорда Байрона]»; a «The London Magazine» (1820, II) нарек его «низким мошенничеством». Однако роман был несколько раз переведен на французский, и первый перевод «Le Vampire», «nouvelle traduite de l'anglais de Lord Byron»[479] (Paris, 1819), был выполнен Фабером (H. Faber).
9 …Мельмот, бродяга мрачный… — «Melmoth, ou l'Homme errant», «par Mathurin [sic], traduit librement de l'anglais»[480] Жана Коэна (Jean Cohen; Paris, 1821, 6 vols.). Малоизвестный в России оригинал «Мельмота-Скитальца» (Edinburgh, 1820, 4 vols.) был написан Чарльзом Робертом Мэтьюрином (Charles Robert Maturin), ирландским священником, который имел обыкновение писать с приклеенной ко лбу облаткой, что являлось знаком обязательного молчания для всех заходящих к нему домочадцев. Книга эта, хотя и превосходящая творения Льюиса и миссис Радклиф, несомненно второсортна, а высокая оценка, которую ей (во французском переложении) дал Пушкин, — следование французской моде.
Я уже упоминал приезд юного Джона Мельмота в дом своего дядюшки в коммент. к гл. 1, II, 1. И племянник, и дядя — потомки дьяволоподобного Мельмота-Скитальца («Там, где он ступает, земля сожжена! Там, где он дышит, в воздухе вспыхивает огонь! Там, где он ест, яства становятся ядом! Там, куда устремляется его взгляд, сверкает молния!.. По этому хлебу и вину… которые его присутствие превращает в нечто столь же нечистое, как пена на губах порешившего с собою Иуды…»). Джон находит ветхую рукопись. Далее следует длинное повествование, изобилующее рассказами внутри рассказов, — о кораблекрушениях, сумасшедших домах, испанских монастырях; и тут я начал клевать носом.
Имя автора «Мельмота-Скитальца» постоянно искажается писателями того времени и с легкой руки Коэна превращается в «Матюрин» (распространенное французское имя).
«безграничным стремлением к запретному знанию» и саркастической веселостью, которая превращает его в «арлекина инфернальных миров». Мэтьюрин пользуется всеми общими местами сатанизма, оставаясь при этом на стороне догматических ангелов. Герой вступает в соглашение с неким Известным лицом, которое гарантирует ему владычество над временем, пространством и материей (Малой Троицей) при условии, что Мельмот будет искушать несчастных в час самых страшных испытаний, предлагая спасение, если они согласятся поменяться с ним своим положением, Ш. Бодлер сказал о Мельмоте: «…quoi de plus grand… relativement à la pauvre humanité que ce pâle et ennuyé Melmoth»[481]; но не забудем, что он также восхищался Бальзаком, Сент-Бёвом и другими популярными, но, по сути, посредственными писателями.
В пушкинском примечании 19 «Мельмот» назван «гениальным произведением». Однако это определение тем более странно, что Пушкину было известно лишь «вольное» французское переложение Коэна.
10 …Вечный жид… — от нем. der ewige Jude; в других употреблениях слово «жид» звучит архаично или вульгарно (фр. le Juif errant). Может быть отнесено к «Агасферу Скитальцу», «драматической легенде» в шести частях («Ahasuerus, the Wanderer», London, 1823), анонимно опубликованной драгунским капитаном 24-го полка Томасом Медуином (Thomas Medwin; 1788–1869), который прославился через год как автор сомнительного «Дневника разговоров с лордом Байроном, записанных во время пребывания с его светлостью в Пизе в годы 1821 и 1822» («Journal of the Conversations of Lord Byron…», London, 1824). Пушкин и его литературные приятели с огромным наслаждением читали французский перевод этой книги, сделанный неутомимым Пишо, — «Les Conversations de Lord Byron, recueillies par M. Medwin, ou Mémorial d'un séjour à Pise auprès de Lord Byron contenant des anecdotes curieuses sur le noble lord…»[482]
Нет необходимости притягивать сюда, как это делают многие составители комментариев, «эпический фрагмент» (1774) Гёте (написанный в совершенно иной манере, нежели предполагает данная строфа), как и произведение преподобного Джорджа Кроули «Салатиэль. Рассказ о прошлом, настоящем и будущем» (George Croly, «Salathiel: A Story of the Past, the Present, and the Future» — название, неверно процитированное Сполдингом на с. 264, не знавшим к тому же, что три тома этой книги вышли в свет лишь в 1828 г., то есть на четыре года позднее, чем предмет нашего исследования). Столь же необоснованными были бы здесь ссылки на «лирическую рапсодию» Шубарта «Вечный жид» («Der ewige Jude», 1783), сицилийскую сказку в «Духовидце» (1789) Шиллера, «Песнь вечного жида» (1800) Вордсворта и «Вечного жида» (1819) преподобного Т. Кларка, — список может быть продолжен, но вряд ли какое-либо из этих произведений было известно в 1824 г. молодому русскому читателю, владевшему французским. Нас преследуют еще и такие библиографические призраки, как ссылки на несуществовавших авторов и их произведения, упомянутые Чижевским в комментариях к ЕО: не было никакого «французского поэта Рокко де Корнелиано», автора вымышленного романа «Вечный жид» (1820), как не было никогда на свете и драматурга «Л. Ш. Шенье» (Чижевский. с. 239, 316), Впрочем, существует совершенно ничтожный трактат «История вечного жида, написанная им самим» («Histoire du Juif-errant écrite par lui-même»), опубликованный анонимно в Париже в 1820 г. автором, специализировавшимся на политических, исторических и религиозных темах, — графом Карло Пасеро де Корнелиано (Corneliano); есть и скверная мелодрама в трех актах Луи Шарля Кэнье (Caigniez или Caignez, 1762–1842), в которой Скиталец представлен Иглуфом (от нем. ich lauf — я бегу), — первая безуспешная постановка состоялась 7 января 1812 г. в парижском «Театре Веселья» (Théâtre de la Gaîté). Между прочим, этот Кэнье был «соавтором» Теодора Бодуэна, известного под именем д'Обиньи (d'Aubigny), истинного создателя чрезвычайно удачной пьесы «La Pie voleuse, ou la Servante de Palaiseau»[483] «Сорока-воровка» (1817), столь любимой Пушкиным в его одесский период.
Легенда об Агасфере, или Иоанне Бутадеусе, отказавшемся помочь Иисусу Христу на его крестном пути и обреченном на вечные скитания, которую Шарль Шёбель (Charles Schoebel; 1877) связывает со сказаниями о Каине и Вотане, похоже, впервые появилась в немецком народном памфлете «Агасфер, или Повесть о жиде» («Ahasverus, Erzählung von einem Juden», Leiden, 1602), а затем во французской балладе, напечатанной маленькой книжечкой в шестнадцать страниц в Бордо в 1609 г., — «jouxte la coppie imprimée en Allemagne»[484], под заголовком «Discours véritable d'un Juif errant, lequel maintient avec parolles probables avoir esté present à voir crucifier Jesus-Christ»[485], Существует также английская баллада «Вечный жид» («The Wandering Jew»), опубликованная Пеписом в его сборнике 1700 г. Этот туманный апокриф сохранился в истории в основном благодаря частому его использованию господствующими сектами в качестве загадочного и неминуемого оправдания преследований более древней, но менее удачливой секты.
Сообщается, что впервые Скиталец появился в Гамбурге зимой 1542 г., где его видел виттенбергский студент Пауль фон Айтцен (позднее ставший архиепископом); следующие его появления были отмечены в Вене в 1599 г., в Любеке в 1601-м, в Москве в 1613-м и т. д.[486]
и с богами, и с людьми.
Пушкинский «Вечный жид» — ссылка на легенду, часто упоминавшуюся и в поэзии, и в прозе того времени. «Легендарный еврей-скиталец» появляется во вставном четырехстопном отрывке байроновского «Чайльд Гарольда», песнь I, после строфы LXXXIV (см. мой коммент. к ЕО, гл. 1, XXXVIII, 9). Еще один странник упомянут в «Мельмоте» (см. коммент. к гл. 3, XII, 9). В «Монахе» Льюиса, неумелой стряпне, опубликованной анонимно в 1796 г, среди эпизодических персонажей присутствует таинственный странник, который прячет под бархатной повязкой горящий на лбу крест, — он и есть не кто иной, как Вечный жид. В русской адаптации этот роман был приписан (как указано в «Звеньях» Лернером, 1935, V, с. 72) известной даме, «славной госпоже Радклиф», Анне Рэдклифф (1764–1823), чьи готические причуды в разнообразных переводах оказали столь сильное влияние на Достоевского, а через него дух этой дамы до сих пор тревожит сон английских, американских и австралийских подростков.
Тема Вечного жида была использована самим Пушкиным в небольшом фрагменте, состоящем из двадцати восьми строк, написанном четырехстопным ямбом в 1826 г. Он начинается со слов: «В еврейской хижине лампада в одном углу бледна горит», которые должны были стать началом поэмы «Странствующий жид» (согласно записи от 19 февраля 1827 г. в дневнике Франтишека Малевски, опубликованного в «Лит. наcл.», 1952, т. 58, с. 266){73}. Обращались к этой теме и Жуковский в «Странствующем жиде» (первоначальный набросок 1831 г. и завершенная скучная поэма 1851–1852 гг.), и Кюхельбекер в своем замечательном «Агасвере», который в 1832 г. замысливался как эпическое произведение (вступление написано 6 апреля 1832 г. в Свеаборгской крепости, Хельсинки), а затем как драматическая мистерия (середина мая 1834 г. в той же Свеаборгской крепости), дописана в своем окончательном виде в 1840–1842 гг. в Акше в Сибири и опубликована (в неполном виде) посмертно в 1878 г. в «Русской старине» (XXI, с. 404–462).
10 «Корсар» — поэма, написанная высокопарным слогом и состоящая из трех песен, создана Байроном в конце декабря 1813 г. (опубликована в феврале 1814 г.). «Одинокий, неистовый и странный» Конрад, с «надменным видом, отчужденной миной» («solitaire, farouche et bizarre»[487] в переводе Пишо 1822 г.), спасает из пламени Гюльнару, царицу гарема (см. мой коммент. к гл. 2, XXXVII, 9).
В черновом наброске критической заметки (1827), посвященной уничижительному разбору поэмы «Корсер» (русское произношение французского corsaire) «Корсару» Байрона, Пушкин замечает, что английские критики байроновской поэмы видели в ее герое не столько отражение характера автора, сколько намек на Наполеона{74}. Эта мысль была почерпнута им у того же Пишо: «On a prétendu que lord Byron avait voulu dessiner dans son corsaire quelques traits de Napoléon»[488] (коммент. Шастопалли в Полн. собр. соч. лорда Байрона / OEuvres complètes de Lord Byron, 1820, vol. 1, p. 81). <…>
11 …таинственный Сбогар. — Здесь Пушкин контрабандой протаскивает в собрание небылиц британской музы небольшой французский роман, написанный в духе Шатобриана. Речь идет о романе Шарля Нодье «Жан Сбогар» (Charles Nodier, «Jean Sbogar», 1818; справки делались по изданию: Paris, 1879). Его героиня — Антония де Монлион, семнадцатилетняя уроженка Бретани (см. также мой коммент. к гл. 2, XXIII, 5–8), очаровательное и болезненное существо, которое гуляло, «appuyée sur sa soeur»[489] вождем разбойничьей шайки — «Frères du bien commun»[490], что-то вроде коммунистов-любителей, — которая занимается грабежом в безлюдных окрестностях Триеста в Истрии на Адриатике, неподалеку от того места, где гондольеры все еще поют Тассо. Сбогар предстает перед нами в образе призрачного демона, — распевая, он легко перелетает со скалы на скалу, а затем вдруг «poussant un cri sauvage, douloureux, plaintif, semblable à celui d'une hyène qui a perdu ses petits»[491], что случается не каждый день. Он носит элегантную шляпу с белым плюмажем и короткий плащ; лицо его нежно, а руки изящны и белы. Ему ничего не стоит вдруг переодеться в облачение армянского монаха. Позднее он появляется под довольно распространенным именем Лотарио на приеме в Венеции: в ушах блестят изумрудные серьги, взгляд излучает поток небесного света, а на лбу «un pli bizarre et tortueux»[492]. Он одержим идеей установления имущественного равенства. Но я не отроковица, и тут уж Сбогар перестает тревожить мой сон.
По прошествии двух лет после публикации роман Нодье был отрецензирован (в связи с появлением слабого английского перевода под названием «Джованни Сбогарро») в «The London Magazine» (1820, II, p. 262–268):
«Его пронизывает лихорадочное биение всепоглощающей и страстной чувственности Чахоточный жар, болезненная чувствительность, истома, приступы нездорового воображения… Его отличает мягкая эолийская мелодика, других примеров которой во французском языке мы не знаем. Мистеру Нодье свойственно именно то, что мы понимаем под современным романтическим стилем: он гармоничен, возвышен, величав и удачлив… [„Сбогар“] так же полон чувственности, как и немецкая баллада, а речь героев во многом напоминает манеру изложения мадам де Сталь. Сбогар появляется и исчезает в духе магических входов и выходов героев лорда Байрона, и если не считать его склонности к целомудрию, его можно было бы принять за брата-близнеца Корсара».
14 …безнадежный эгоизм. — Я сильно склонялся к тому, чтобы использовать в своем переводе близкое по смыслу, но не буквальное выражение «gloomy vanity» («мрачное тщеславие»), которое Байрон употребляет в посвящении Мору, предваряющем «Корсара».
XIII
11 …перескажу… — Этот же глагол повторяется в первой строке следующей строфы и означает там «расскажу».
14 …старины. — Повторяемость этого слова поразительна.
XIV
1, 9 …речи… речи… — Между этими двумя «речами» есть небольшая разница — первое слово имеет дидактический оттенок, второе — лирический.
9—10 …неги… тоскующей… — Эти формулы упоминались в связи с чувствами Татьяны в гл. 3, VII, 10. Интересно отметить, что выражение «неги страстной» (XIV, 9) оказывается перевертышем «страсти нежной», искусство которой Онегин изучал в гл. 1, VIII, 9. «Нега» повторяется и в строфе XV, 8, где она окрашена оттенком чувственности и сладострастия (tendresse).
Вариант
12 Беловая рукопись предлагает сомнительное «Амалии прекрасной» вместо «любовницы прекрасной»{75}.
XV
2 Симпатия Пушкина к своей героине отражена далее в строфе XXXI, 1–2 и гл. 4, XXIV, 13–14.
8 …негу… — Значение этого слова варьируется от «сладкого томления» до «опасной эйфории», которая подразумевается здесь (см. также коммент. к VII, 10 и XIV, 9—10).
13 Везде, везде… — Эта формула, вмещающаяся в две ямбические стопы по-русски, превращается в два неповоротливых дактиля в английском переводе. <…>
XVI
5 <…>
8—9 И в слухе шум, и блеск в очах… — Хорошо известное явление, типичное для легкого юношеского помешательства.
9—10 Cр.: Марвелл, «Дому Апплтона» (Marveil, «Upon Appleton House», опубликовано в 1681 г.), строфа XL:
11 Соловей — распространенная в Европе певчая птица, представитель рода Luscinia Старого Света. В брачный период, в основном по ночам, самцы зачастую издают нежные, насыщенные, переливающиеся трели и свист; для бесчисленных поэтов соловей стал таким же символом, как роза.
14 …с няней… — Этот литературный образ, в котором Пушкину хотелось отразить свою няню, точнее, няню своей сестры, уже возникал в гл. 2, XXIb, 6—14 (см. коммент.) и XXVII, 9. Одухотворенный пассаж в гл. 3, XVIII несколько возвышает ее над той ролью комической поверенной, которая формально ей предназначается. Лицо, которое Пушкин называл «своей старой няней», в действительности оказывается вполне независимым от седой Филатьевны (гл. 3, XXXIII, 6), этот образ обретает собственные стилистические права в гл. 4, XXXV, 3–4 и получает звание «подруги юности».
Русских комментаторов слишком опьяняет идея «простой русской женщины из народа», которая рассказывает старые сказки (увы, почерпнутые из дешевых итальянских брошюр) «нашему народному поэту» (как будто истинный поэт может быть «народным»!), чтобы они удосужились обратить внимание на некоторые забавные детали, имеющие отношение к старой няне Татьяны.
В письме от 9 декабря 1824 г. Пушкин писал из Михайловского Дмитрию Шварцу, служившему чиновником по особым поручениям в Одессе у Воронцова:
«Буря кажется успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда и подать вам голос, милый Дмитрий Максимович. Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревне — скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет ни саранчи, ни милордов Уоронцовых[493]— праздность торжественна[494]. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством[495], и то вижу его довольно редко — целый день верьхом — вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы, кажется, раз ее видели[496], она единственная моя подруга — и с нею только мне нескучно».
Это неопровержимо доказывает, что Пушкин в Одессе еще до конца июля 1824 г. читал Шварцу третью главу, по крайней мере до строфы XX. Забавно, что в момент сочинения этих строк он не виделся со старой няней сестры с лета 1819 г. — времени его последнего посещения Михайловского (если, конечно, она тогда была там) — и не знал летом 1824 г., что через месяц с небольшим ему предстоит снова встретить ее в роли ключницы (и няни){76}.
См. также мой коммент. к гл. 4, XXXV, 3.
XVII
3 Уменьшительное имя появляется в романе впервые после одиннадцати упоминаний полного (Татьяна). Няня разбивает лед отчужденности, обращаясь к девушке как к «Тане» трижды в строфе XVII, один раз в строфе XVIII и один раз в строфе XXXV. С этого момента Пушкин назовет ее «Таней» тридцать три раза, что в сумме для всей поэмы составит тридцать восемь, то есть одну треть от частоты обращений «Татьяна».
3 Мне скушно… — Провинциальное произношение Татьяны, заменяющее «ч» на «ш» (несомненно, влияние матушки-москвички), дает Пушкину возможность рифмовать «скушно» с «душно» первой строки.
4 <…>
5 <…>
7 <…>
12 <…>
13 <…>
XVIII
1 <…>
5—6
Такое cheville
12—13 Мне с плачем косу расплели… — «La tresse de cheveux que portent les jeunes filles est cachée au mariage et ne se montre plus désormais»[498], — сообщает Тургенев «Для того, чтобы переплести ее в две косы, когда девушка становится замужней женщиной», — добавляет Сполдинг. И оба правы.
[499] на слове «мою», содержится та же самая мысль:
***
В черновике примечаний, сделанных Пушкиным для издания 1833 г. (ПД, 172), читаем:
«Кто-то спрашивал у старухи [крепостной]: По страсти ли, бабушка, вышла ты замуж? — По страсти, родимый, отвечала она. Приказчик и староста обещались меня до полусмерти прибить [когда заставляли ее выйти за крепостного по их выбору]. В старину свадьбы как суды обыкновенно были пристрастны [добавляет Пушкин свой каламбур]».
Примечания
(фр.)
[448] «Мелкий буржуа, не имеющий состояния» (фр.)
[449] «Зрение, слишком плохое для военной службы» (фр.)
[450] «Кругосветное путешествие» (фр.)
[451] «Краснота» (фр.)
«На утлой лодочке» (фр.)
[453] «Ободряла [наше мужество] своими неустанными ласковыми заботами, всем без различия она вытирала влажные лица; смешав в сосуде [!] вино с водой, чтобы мы не опьянели [!], она по очереди поила самых изнуренных» (фр.)
[454] «Искусство писать… было, без сомнения, изобретено / Пламенной любовницей и взволнованным любовником» (фр.)
[455] «В герцогстве Йорк» (фр.)
[456] Чувство природы (фр.)
(фр.)
[458] [Жан-Жак] бранит наших красавиц. /Им предпочел он невинную слабость, / Доступные прелести своей толстой швейцарки, / Которая, немного посопротивлявшись любовнику, / Избавляется от ненужного плода и сохраняет свою добродетель /…/ остерегайтесь же читать / Безвкусные бредни этого конченного безумца (фр.)
[459] Выкидыш (фр.)
[460] «Широким шагом» (фр.)
[461] «Моя душа, изнемогающая от сладострастия» (фр.)
«Светлячки у самшитовой ограды» (фр.)
[463] «Увы, миг…», «Всемогущий Боже… этот восхитительный проблеск в жизни» (фр.)
[464] «Мадемуазель Ольга Алексеева» (фр.)
[465] «Вертер», «перевод с немецкого по новому изданию, дополненному автором [то есть Гёте], состоящему из двенадцати писем и одной совершенно новой исторической части» (фр.)
[466] «Я сильно страдаю, ведь я утратил то, что составляло единственную отраду в моей жизни; это живительное священное воодушевление, которое создавало вокруг меня миры, — оно угасло». «…Иногда я говорю себе… Никогда смертный так не страдал, как я!» (фр.)
«Не только любовные страдания, но и болезни воображения нашего века» («О Германии». Ч. II, гл. 28) (фр.)
[468] «Английские письма, или История мисс Клариссы Гарлоу»; «Новые английские письма, или История кавалера Грандисона», «написано автором „Памелы“ и „Клариссы“» (фр.)
[469] «Кларисса Гарлоу Пересмотрена Ричардсоном» (фр.)
[470] Не с помощью писем / Буду я писать свою песню, / Недурно, если два хороших на сотню дрянных / Найдутся у Ричардсона (фр.)
[471] «Если Ричардсон не владеет стилем (о чем не нам, иностранцам, судить), дни его сочтены, потому что только за счет стиля и можно жить» («Замогильные записки», изданные Левайаном. Ч I, кн XII, гл 2) (фр.)
«Хороший вкус» (фр.)
[473] «Множество безумцев, всюду вызывающих восхищение» (фр.)
[474] «Уцепившись за столбики ее кровати, в болезненном состоянии, более пугающем, чем состояние его подруги» (фр.)
[475] «…Я бросилась к ногам Леонса… он… положил меня на софу и, бросившись к моим ногам» (фр.)
[476] «Матильда, — сказал я ей, сжимая ее руки, которые она простирала к небу» (фр.)
«Китовый ус» (нем.)
[478] «Вы питаете огонь…» (фр.)
[479] «Вампир», «повесть лорда Байрона, переведенная с английского» (фр.)
[480] «Мельмот, или Странник», «Мэтьюрина, вольный перевод с английского» (фр.)
«…Что может быть величественнее… относительно несчастного человечества, чем этот бледный и раздосадованный Мельмот» (фр.)
[482] «Беседы лорда Байрона, собранные г-ном Медвином, или Дневник пребывания в Пизе при лорде Байроне, содержащий любопытные анекдоты об этом благородном лорде…» (фр.)
[483] «Сорока-воровка, или Служанка из Палезо» (фр.)
[484] «Точная копия, напечатанная в Германии» (фр.)
[485] «Подлинные слова Вечного жида, где он правдоподобно свидетельствует, что видел воочию, как распинали на кресте Иисуса Христа» (фр.)
«Генеральным каталогом печатных книг Национальной библиотеки» («Catalogue général des livres imprimés de la Bibliothèque nationale»); Мишо, «Всемирная биография» (Michaud, «Biographie universelle»); Шарль Шёбель, «Легенда о Вечном жиде» (Charles Schoebel, «La Légende du Juif-errant», Paris, 1877); Шамфлери, «Народная образность» (Champfleury [Jules Fleury], «L'Imagerie populaire», Paris, 1886); Поль Жинисти, «Мелодрама» (Paul Ginisty, «Le Mélodrame», Paris, 1910) и различными энциклопедиями. (Примеч. В. H.)
[487] «Одинокий, нелюдимый и странный» (фр.)
[488] «Существует мнение, что лорд Байрон хотел изобразить в своем корсаре некоторые черты Наполеона» (фр.)
[489] «Поддерживаемое сестрой» (фр.)
«Братство общей собственности» (фр.)
[491] «Испускает дикий крик, мучительный, жалобный, похожий на крик гиены, потерявшей своих малышей» (фр.)
[492] «Странная извилистая морщина» (фр.)
[493] Начальным «У» Пушкин подчеркивает английское «W» — звук, использующийся в более или менее устоявшейся немецкой транслитерации фамилии «Воронцов», и тем самым выражает свое презрение к англомании генерал-губернатора (Примеч. В. H.)
«Праздность торжественна» — несомненно, подражание какой-то глупости, ошибке иностранца, упоминание которой звучит как понятная и Пушкину, и его корреспонденту шутка, — искаженное «празднество торжественное». (Примеч. В. H.)
[495] Осиповы, чье поместье Тригорск, или Тригорское, воспевается в последних строфах «Путешествия Онегина». (Примеч. В. Н.)
[496] Где? Когда? Возможно, в Москве около 1810 г. маленький Шварц танцевал на детских праздниках с маленькой Ольгой Пушкиной
[497] «Но тогда твоя свадьба, няня, как она произошла?» / «Ну, только Божья воля ее создала» (англ.)
[498] «Косу, которую носит девушка, после замужества прячут и больше никогда не показывают» (фр.)
[499] О наклоне см. в наст изд. Приложение II. «Заметки о просодии».
— «Матильда, или Крестовые походы».
{72} Имеется в виду ода Шелли «Жаворонку» (1820).
{73} Указанный Набоковым фрагмент действительно является началом поэмы, название которой дано Пушкиным не было, хотя его и издают иногда под названием «Агасфер». Не сохранилось и планов поэмы. Малевский в указанной записи сообщает (оригинал на польском: «19 февраля 1827… Пушкин. О своем „Juif errant“ [Странствующий еврей — фр.]. В хижине еврея умирает дитя. Среди плача человек говорит матери: „Не плачь. Не смерть ужасна. Я — скитающийся жид. Я видел Иисуса, несущего крест, и издевался“. При нем умирает стодвадцатилетний старец. Это на него произвело большее впечатление, чем падение Римской империи».
«О трагедии В. Н. Олина „Корсар“», предназначавшейся для журнала «Московский вестник» и датируемой концом 1827 — началом 1828 г. Олин Валериан Николаевич (1788–1841) писатель, стихотворец, переводчик, издатель «Журнала древней и новой словесности» и других газет и альманахов. В пушкинской эпиграмме «Собрание насекомых» (1829) выведен, по словам Плетнева, под «мелкой букашкой» (см.: Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. СПб., 1896. Т. 3. С. 40).
{75} Имя «Амалия» в беловой рукописи тщательно зачеркнуто, буквы предварительно переправлены, так что оно прочитано предположительно.
{76} С Ариной Родионовной Пушкин мог видеться в Петербурге перед высылкой, так как она, по всей видимости, в ту пору находилась при родителях поэта, И. П. Липранди, вероятно, ее встречает в марте 1822 г. в их петербургском доме (см.: Из дневника и воспоминаний И. П. Липранди // Русский архив. 1866. № 10. С. 1483; Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799–1826. 2-е изд., испр. и доп. Л., 1991. С. 302).
двух этих версий нет других доказательств, кроме данного упоминания Пушкиным того, что Шварц видел Арину Родионовну. Петербургская встреча кажется более вероятной, чем московская.