XV
4 …взор ее очей… — Фр. le regard de ses yeux.
7 Ср.: Вяземский, стихотворение (1815), написанное четырехстопником и посвященное Денису Давыдову (стихи 20–23):
12 Беловая рукопись содержит гораздо более удачный эпитет, чем «самовластной», а именно — «тихогласной».
14 …vulgar — Русскому прилагательному «вульгарный» вскоре было суждено стать общеупотребительным. В более широком смысле, «грубый» и «низменный», этот термин тождествен понятию «площадной» (от «городской площади», «рынка»), которое встречается и в других местах ЕО (гл. 4, XIX, 8 и гл. 5, XXIII, 8).
Ср.: мадам де Сталь, «О литературе» (см. коммент. к гл. 3, XX, 14), ч. 1, гл. 19 (изд. 1818), т. II, с. 50: «…ce mot la vulgarité n'avoit pas encore été employé [au siècle de Louis XIV]; mais je le crois bon et nécessaire»[828].
См. также коммент. к гл. 8, XIV, 13.
14—XVI, 6 Заключенный в скобки пассаж, начиная со слов «Не могу», завершающих строфу XV, 14, и вплоть до строфы XVI, 6 включительно, когда нам предложено вернуться к интересующей нас даме, представляет собой редкий вид межстрофического переноса. В данном конкретном случае он также забавным образом играет роль некоей дверцы, открытой для читателя, но закрытой для Онегина, который замечает эту даму (чьи достоинства читатель уже оценил), только когда она садится рядом с Ниной Воронскою.
XVI
5 Оно годилось в эпиграмме… — Я почти не сомневаюсь, что эпиграмма, которая шевелилась в душе поэта, связана с игрой слов «вульгарен» — «Булгарин». Пушкин мог трансформировать ненавистного критика в «Вульгарина» или использовать краткую форму прилагательного как часть сказуемого и зарифмовать «Булгарин — вульгарен».
Эта строфа предположительно была написана в октябре 1830 г. в Болдино. В «Северной пчеле», № 30 (12 марта, 1830) вышел оскорбительный «Анекдот» Булгарина (см. коммент. к гл. 8, XXXV, 9), а неделей позже появилась его резкая критика седьмой главы[829].
«Я встретился с [критиком] Надеждиным у Погодина [другим литератором]. Он показался мне весьма простонародным, vulgar, скучен, заносчив и безо всякого приличия. Например, он поднял платок, мною уроненный».
9—10 С блестящей Ниной Воронскою, / Сей Клеопатрою Невы… — В пятой главе ловкий кудесник мосье Трике заменяет в своем мадригале «Нину» «Татьяной». Как и большинство предсказаний той главы (например, «мужья-военные», предсказанные обеим сестрам Лариным), сбывается и это: теперь Татьяна затмевает «belle Nina».
— графиней Аграфеной Закревской (1799–1879). Баратынский, влюбившийся в нее зимой 1824 г. в Гельсингфорсе (ее муж был генерал-губернатором Финляндии) и, вероятно, летом 1825 г. ставший ее любовником, признается в письме другу, что представлял себе именно ее, описывая в своей безвкусной поэме «Бал» (февраль 1825 — сентябрь 1828), как героиня уступает своего возлюбленного Арсения некоей Оленьке и кончает жизнь самоубийством. Но «Нина» было распространенным литературным именем, и тот факт, что героиню Баратынского зовут княгиня Нина, еще не доказывает, что ее прославленный прототип стал образцом и для «Нины Воронской» Пушкина (отвергнутые варианты фамилий в беловой рукописи — «Волховская» и «Таранская»).
Единственным поводом считать, что у Пушкина мог быть непродолжительный роман с Аграфеной Закревской в августе 1828 г. (после разрыва с Анной Керн и попытки разрыва с Елизаветой Хитрово, 1783–1839), является то, что ее имя фигурирует в знаменитом списке дам, за которыми успешно и безуспешно ухаживал Пушкин и которых любил плотски или платонически (перечень, составленный им в 1829 г. в альбом Елизаветы Ушаковой в Москве). Об Аграфене Закревской он так пишет Вяземскому в письме от 1 сентября 1828 г. из Петербурга в Пензу:
«Я пустился в свет, потому что бесприютен. Если б не твоя медная Венера, то я бы с тоски умер. Но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи. А она произвела меня в свои сводники».
Вяземский в своем ответе скаламбурил с пушкинским «бесприютен», осведомившись, неужто того больше не пускают в Приютино, поместье Олениных близ Петербурга{190}. В действительности Пушкин посетил Приютино по крайней мере еще раз — 5 сентября, когда (как отмечает в своем дневнике Аннет Оленина, которой он еще не сделал предложения) поэт смутно намекнул, что у него нет сил с ней расстаться{191}.
«медная» — это не «мраморная» (XVI, 12) и очаровательная дама из пушкинского письма Вяземскому так же отличается от «Клеопатры Невы» (XVI, 10), как комета от луны. Кстати, для меня «cette Cléopâtre de la Néva»[830] означает не более чем «cette reine de la Néva»[831], что подразумевает блеск и власть, но не содержит никакого намека на легенду о трех умерщвленных любовниках, которой Пушкин воспользовался в своих неоконченных «Египетских ночах». (Ср. также «Альбом Онегина», IX, 13.)
Более осторожные искатели прототипов указывают на другую даму — графиню Елену Завадовскую (1807–1874; невестка дуэлянта, упомянутого в моем коммент. к Истоминой в гл. 1, XX, 5—14){192}, как имеющую больше оснований претендовать на роль образца для Нины Воронской. О ее холодной царственной красоте много говорили в обществе, и, как указывает Щеголев[832]
И наконец, заметим, что прелестная, трепещущая, розовая Нина строфы XXVIIa наверняка не тождественна Нине строфы XVI. Я несколько углубился в этот скучный и по сути бессмысленный вопрос поисков прототипа стилизованного литературного героя только для того, чтобы еще раз подчеркнуть различия между реальностью искусства и нереальностью истории. Вся беда в том, что мемуаристы и историки (вне зависимости от степени их честности) являются или художниками, фантастически преобразующими наблюдаемую жизнь, или посредственностями (более частый случай), бессознательно искажающими реальность, подгоняя ее под свои банальные и примитивные представления. В лучшем случае мы можем составить собственное мнение об историческом лице, если владеем тем, что написано им самим, — особенно в форме писем, дневников, автобиографии и т. д. В худшем — перед нами выстраивается некая последовательность событий, на которой беспечно основывает свои заключения школа искателей прототипов: поэт X, поклонник дамы Z, сочиняет литературное произведение, в котором выводит ее в романтическом виде (под именем Y) в рамках литературных обобщений своего времени; распространяются слухи о том, что Y и есть Z; реальная Z начинает восприниматься как совершенный слепок с Y; о Z уже говорят как об Y; мемуаристы и авторы дневников, описывая Z, начинают приписывать ей не только черты Y, но и позднейшие, ставшие расхожими представления об Y (поскольку вымышленные образы героев также развиваются и изменяются); затем приходит историк и из описаний Z (а в действительности Z плюс Y плюс Y1 плюс Y2 и т. д.) заключает, что она-то и была прототипом Y.
В данном случае Нина окончательного текста (XVI) является слишком очевидной обобщенной стилизацией, чтобы служить оправданием изысканий, предпринятых с целью обнаружения ее «прототипа». Однако вскоре мы перейдем к исключительному случаю Олениной, когда станем основываться на раскрывающих ее образ свидетельствах людей, с нею знакомых, и в результате получим кое-что новое для понимания мыслей Пушкина путем исследования эпизодического персонажа.
Вариант
7—9
Остается только гадать, верна ли расшифровка Гофмана. На мой взгляд, «Barife» выглядит как итальянское слово (ср.: «baruffa» — «препирательство»); был еще итальянский путешественник Джузеппе Филиппи Баруффи (Baruffi), оставивший в начале XIX в. «Путешествие в Россию» («Voyage en Russie»; согласно статье Камиллы Кёшлен в «La Grande Encyclopédie»). Или это реальное английское имя, скажем Барри Фей (Barry-Fey)?
XVII
3 …степных селений… — В строфе VI, 3 Пушкин использовал тот же эпитет, говоря о своей Музе — «прелести ее степные». Изначально прилагательное «степные» означает нечто, относящееся к степи, но я обратил внимание, что, например, Крылов в своем фарсе «Модная лавка» (опубл. 1807) использует это слово в двух смыслах — «сельский» или «провинциальный», а также в прямом значении — «происходящий из степных областей [за Курском]». Ни обитель пушкинской Музы, поросшая густым лесом (Псковская губерния), ни родина Татьяны (в двухстах милях к западу от Москвы) не могут быть названы степью.
Степи — это огромные, поросшие травой пространства, некогда с преобладанием ковыля (Stipa pennata, Linn.). Они простираются от Карпат до Алтая в черноземном поясе России к югу от Орла, Тулы и Симбирска (Ульяновска). Настоящая степь, в которой древесные породы (например, тополь и т. п.) произрастают лишь в долинах рек, доходит на севере лишь до широты Харькова (приблизительно 50°), а дальше на север до широты Тулы лежит так называемая луговая степь, для которой характерны заросли дуба, Prunus где находились имения Лариных, Ленского и Онегина, было много лесов, а следовательно, она располагалась еще дальше к северу. Я помещаю ее где-то на полпути между Опочкой и Москвой. (См. коммент. к гл. 1, I, 1–5 и гл. 7, XXXV, 14)
Обычно Пушкин использует слово «степь» просто как синоним поля, открытого пространства, равнины. Однако я подозреваю, что местность, называемая степью в гл. 8, VI и XVII (точно так же, как местность гл. 4, изобилующая характерными чертами Псковской области, которые тут и там вторгаются в аркадские пейзажи) скорее всего напоминает Болдино{193}, где с первой недели сентября по конец ноября 1830 г. он провел самую плодотворную осень в своей жизни, ибо понимал, что вскоре его ждет семейная жизнь со смутной перспективой финансовых обязательств и повседневных помех творчеству.
Болдинское имение (на реке Сазанке в районе Лукоянова Нижегородской губернии) занимало около девятнадцати тысяч акров и насчитывало тысячу душ крепостных крестьян. Оно принадлежало отцу Пушкина (Сергею Пушкину, 1770–1848), который, однако, никогда не бывал там и которого вполне устраивало, что имением занимается старший сын. Вокруг старого господского дома не имелось ни сада, ни парка, но окрестности не были лишены того приглушенного, поблекшего величия, которое вдохновляло не одного русского поэта. Эта местность с зарослями дуба и осиновыми рощицами располагается в лесостепной полосе. Именно здесь в течение трех волшебных месяцев Пушкин работал над восьмой главой и закончил «Евгения Онегина» в первом варианте (девять глав), здесь же им было написано по меньшей мере две пятых десятой главы, сочинено около тридцати стихотворений, восхитительная шутливая поэма октавами (пятистопным ямбом) «Домик в Коломне», пять «Повестей Белкина» (экспериментальные рассказы — первая проза на русском языке, обладающая непреходящей художественной ценностью), четыре маленькие трагедии — «Моцарт и Сальери», уже, вероятно, созданная в черновике; черновик «Каменного гостя», завершенный предположительно утром в день дуэли (27 января 1837 г); «Пир во время чумы» — перевод французского буквального перевода сцены из драматической поэмы Джона Вильсона «Город чумы»; и «Скупой рыцарь», приписываемый (возможно, французским переводчиком) Шенстону, имя которого Пушкин писал в русской транслитерации через «Ч», считая, что «Ш» соответствует неверному французскому произношению, как в названии «Шильд-Арольд», — и целая серия замечательных, хотя и не всегда правдивых писем в Москву его восемнадцатилетней невесте.
8 «Скажи мне, князь…» — И Онегин, и князь N — дворяне. Онегин, обращаясь к своему старому другу и родне (возможно, двоюродному брату), пользуется доверительным «ты» (фр. «tu») и называет его «князем», что в данном контексте и при данных обстоятельствах предполагает ту же степень разговорной близости, что и «mon cher» или обращение по фамилии (ср. с диалогами Онегина и Ленского в третьей и четвертой главах). Сокращенное название титула используется в данном случае исключительно для удобства. Лицо, занимающее более низкую ступень на социальной лестнице, или ровня в шутливом разговоре могли бы использовать «ваше сиятельство» (ср. обращение князя Облонского к графу Вронскому в «Анне Карениной», ч. 1, гл. 17).
Американскому читателю следует напомнить, что русские, немецкие и французские дворяне, носившие титулы князей (что приблизительно соответствует английскому duke — герцог), не обязательно принадлежали к царствующей династии. Введение в английском переводе «thee» и «thou» вызвало бы нелепые ассоциации.
9 …в малиновом берете… — Мягкий головной убор без полей, в данном случае из малинового бархата. При переводе я использовал слово «framboise», так как и в русском, и во французском языке название «малиновый» передает более богатый и насыщенный цвет, чем английское «raspberry». Думается мне, что оттенок последнего ассоциируется скорее с лиловатым цветом свежих плодов, чем с ярко-красным цветом русского варенья или французского желе, которые из них изготовляют.
Элегантная дама в 1824 г. надела бы днем (а раут, на который пришел Онегин, похоже, происходит еще до наступления вечера) плоский бархатный берет фиолетового цвета или цвета бордо. Берет мог быть украшен ниспадающими перьями. Согласно «Одежде английских дам» Каннингтона (Cunnington, «English Women's Clothing», p. 97), англичанки в 1820-х гг. носили «берет-тюр- бан» из крепа или атласа, украшенный плюмажем; вероятно, именно такой берет был на голове у Татьяны. Другими модными цветами были ponceau (пунцовый) и rouge grenat (гранатовый). В сентябрьском выпуске «Московского телеграфа» (1828), с. 140, дается следующее описание парижской моды на русском и французском языках:
«Dans les premiers magasins de modes on pose des fleurs en clinquant sur des bérets de crêpe bleu, rose ou ponceau. Ces bérets admettent en outre des plumes de la couleur de l'étoffe ou blanches»[833].
Как сообщает Б. Маркевич[834], бархатный ток пунцового цвета носила блистательная Каролина Собаньская (урожденная графиня Ржевуская, старшая сестра госпожи Евы Ганской, на которой в 1850 г. женится Бальзак) во время светских приемов в Киеве, где в феврале 1821 г. ее впервые увидел Пушкин, приехавший туда ненадолго. Три года спустя Пушкин ухаживал за ней в Одессе, и они вместе читали «Адольфа». Еще позднее поэт был завсегдатаем ее московского салона, писал ей страстные письма и стихи («Я вас любил…», 1829, и «Что в имени тебе моем…», 1830){194}
В варианте беловой рукописи гл. 3, XXVIII, 3 (Гофман, 1922) у Пушкина сначала стояла «красная шаль» вместо «желтой», а в черновике «Альбома Онегина», IX, 12 (2371 л. 9 об.) «пунцовая шаль» вместо «зеленой». Наконец он выбрал один из оттенков красного для берета Татьяны.
Согласно В. Глинке[835], в Эрмитаже, ленинградском художественном музее на Миллионной улице (с которой доносится отдаленный стук дрожек в гл. 1, XLVIII), хранится национализированный портрет графини Елизаветы Воронцовой{195} кисти (сэра Джорджа) Хейтера (1832), где она изображена в берете rouge-framboise[836].
–1830 гг., а возможно, и берет кардинальского цвета (лилово-красного), который великолепно представлен в томе LXII «Journal des dames et des modes» («Журнал мод для дам», № 2, вставка 2, рис. 1; 11 января 1829), привозившегося в Россию из Франкфурта-на-Майне. Кстати, в этом номере опубликована вторая и последняя часть «Le Partage de la succession», перевод булгаринской восточной сказки «Раздел наследства» («Полярная звезда» на 1823 г.).
10 С послом испанским говорит? — Осенью 1822 г. на Веронском конгрессе Австрия, Россия и Пруссия договорились о военной интервенции в либеральную Испанию. Французская армия вошла в Испанию весной 1823 г. и заняла Мадрид. В этом же году была восстановлена деспотия Фердинанда VII. К зиме 1824–1825 гг., судя по всему, дипломатические отношения между Россией и Испанией наладились (французы оставались в Испании вплоть до 1827 г.), но испанский посол в России был назначен не ранее 1825 г.
Лернер в книге «Рукою Пушкина» утверждает, что испанским послом в России в 1825–1835 гг. был X. М. Паэс де ла Кадена и Пушкин знал его лично (9 августа 1832 г. они обсуждали за обедом политику Франции); но эпизод в гл. 8, XVII относится к августу 1824 г., то есть ко времени, предшествующему появлению Паэса де ла Кадены в России.
XVII–XVIII
ЕО английскими рифмоплетами. Однако иногда стоит бросить взгляд на их промахи, дабы убедить читателей и издателей переводов, что использование рифмы, делающей смысловую точность математически невозможной, всего лишь помогает этим авторам скрыть то, что обнаружила бы ясная проза, а именно их неспособность адекватно передать сложности оригинала. Выбранный мною для иллюстрации отрывок — конец строфы XVII (8—14) и начало строфы XVIII (1–7) — чрезвычайно сложен и с особой отчетливостью демонстрирует весь неумышленный вред и ущерб, который может быть причинен невинному и беззащитному тексту рифмоплетом-пересказчиком. Позвольте мне сначала представить текст оригинала с построчным буквальным переводом, а затем показать четыре рифмованных пересказа и прокомментировать их отличительные черты.
XVII
XVIII
«буквальный перевод», как я его понимаю, представляет собой некую тавтологию, ибо лишь буквальная передача текста является переводом в истинном смысле слова. Впрочем, у этого эпитета есть определенные оттенки, которые имеет смысл сохранить. Прежде всего, «буквальный перевод» предполагает следование не только прямому смыслу слова или предложения, но и смыслу подразумеваемому; это семантически точная интерпретация, не обязательно лексическая (относящаяся к передаче значения слова, взятого вне контекста) или структурная (следующая грамматическому порядку слов в тексте). Другими словами, перевод может быть и часто бывает лексическим и структурным, но буквальным он станет лишь при точном воспроизведении контекста, когда переданы тончайшие нюансы и интонация текста оригинала.[837] Конечно же, лексическим и структурным переводом выражения «не знаешь ты» (XVII, 8) будет «not knowest thou», но это английское выражение не передает простоты слога русской конструкции (в которой местоимение без ущерба для смысла может быть помещено как перед «не знаешь», так и после него), тогда как архаические, сектантские и поэтические коннотации английского местоимения второго лица единственного числа отсутствуют у его простого разговорного русского аналога.
«The Larin girl» — это лучшее, что мне удалось изобрести для перевода выражения «На Лариной» (XVIII, 3), существительное «Ларина» — женского рода (м. р. — Ларин), здесь стоит в предложном падеже. Сложность точного и краткого перевода усугубляется отсутствием в русском языке артиклей «а» и «the», поэтому сказать «a Larin» (или «a Larina») представляется слишком бесцеремонным, a «the Larin» (или, еще того хуже, «the Larina») придало бы неприемлемый намек на дурную славу героини. Сказанное не означает, что я полностью удовлетворен выражением «the Lann girl» (которое чуть фамильярнее, чем в оригинале), я поиграл с «Mlle Lann» и «Miss Lann», но отказался от них. Ларины были известным дворянским семейством, и хотя Онегин некоторое время не вращался в обществе, князь вполне мог предположить, что тот осведомлен об имеющейся в этом семействе девушке на выданье
С лексической точки зрения, выражение «Ты ей знаком?» (XVIII, 4) — «Thou [art] to her known?» более учтиво, чем «Ты с ней знаком?» — «Thou art with her acquainted?». Это случай, когда лексический перевод переходит в буквальный. Лексическим аналогом выражения «Я им сосед» (XVIII, 4) является «I [am] to them neighbor», но опять-таки это не будет буквальным переводом, особенно учитывая, что слово «сосед» не столь просто, как кажется на первый взгляд. Тут имеется в виду, что «наши поместья расположены рядом» Теперь обратимся к четырем вариантам перевода. Сполдинг (1881):
XVII
XVIII
Попытки сохранить верность тексту, заигрывая при этом с рифмами, поистине героические, особенно если учесть, что Сполдинг писать стихов не умеет. Этот отрывок дает прекрасный пример стиля перевода всего романа. Следует отметить, что схема рифм сводится лишь к мужским окончаниям, да и те местами крайне слабы (например, очень неудачное «shape» в XVII, 12 заставляет читателя задуматься, не должен ли «чепец» — «cap», в который обрядили Татьяну, звучать как «cape» — «пелерина»). Диалог напоминает разговор двух квакеров. «So», завершающее строку 3 строфы XVIII, ужасающе. «We live near» («Мы живем рядом») бессмысленно. Последние две строки просто смехотворны. Фраза «His wife approaches» («Его жена приближается»), вероятно, означает, что «князь продолжает идти к своей жене».
Эльтон (1938):
XVII
XVIII
«stare», это «ha!» и идиотское восклицание «stay!» невыносимо вульгарны. Фраза «But who, but who?» содержит нелепый повтор. Конец строфы XVII («I say!») звучит так, словно князь при этих словах топает ногой. Краткий обмен репликами «Her you know?» — «Their neighbour, I!» служит ярким примером представлений Эльтона о стихосложении и синтаксисе. Не менее ужасающе звучит «Preceding» (предшествуя — кому?) и «is leading» строк 5 и 6.
Мисс Радин (1937):
XVII
XVIII
Несмотря на невозможный английский, Сполдинг и Эльтон до некоторой степени все же придерживаются текста оригинала или, по крайней мере, своего представления об этом тексте. У мисс Радин и мисс Дейч торжествует необузданный парафраз. Мисс Радин облачает Татьяну в малиновое с ног до головы. «Outside our life» (XVII, 13) — очень неуклюжая замена. Такие фразы, как «in such an unforeseen / Encounter Tanya met Eugene» (XVIII, 5–6) и «She saw him come and slowly bend / Before her» отсутствуют в оригинале. Следует также отметить, что нечетные строки (с женскими окончаниями) первых четверостиший строфы не зарифмованы в переводе и что все используемые рифмы — мужские.
Мисс Дейч (1936):
XVII
XVIII
Схема рифм воспроизведена, но суть происходящего едва ли имеет отношение к ЕО«прощать» Онегина (XVII, 8)? Что именно «малиновое» (11) надето на даме — платье? туфли? Почему князь считает, что Онегин «исчезнет» (12)? К чему ему клясться (13)? Почему для Онегина «нет ничего лучше» (XVIII, 1) сообщения о женитьбе его «товарища» (6)? Откуда берется предположение князя о «дружбе», существовавшей между Онегиным и Татьяной (5)? Из-за того, что Онегин называет ее «Таней» (3)? Ни на один из этих вопросов нет ответа в пушкинском тексте. В библиотечном экземпляре «перевода», который я использовал, бедный, сбитый с толку, милый, глупый неизвестный студент колледжа послушно написал карандашом слово «ирония» рядом с «better» строфы XVIII, 1. Вот уж воистину ирония.
XVIII
13 …тон… — Пушкин любил это французское слово, которое англичане в ту эпоху иногда не выделяли курсивом. Оно употреблялось в смысле светского стиля поведения как в русских, так и в английских гостиных. Сегодняшний русский склонен путать этот «тон» с его омонимом, означающим тональность, индивидуальную манеру речи, стиль поведения и т. д. В начале XIX в. слово «тон» означало «bon ton»[838]. Это, кстати, приводит мне на ум, возможно, одну из самых неблагозвучных строк, когда-либо вышедших из-под пера французского рифмоплета Казимира Делавиня: «Ce bon ton dont Moncade emporta le modèle»[839] — В. H.), «Речь на открытие Второго французского театра» («Discours d'ouverture du Second Théâtre Français», 1819, стих 154).
Ср.: «Юлия» Руссо (Сен-Пре лорду Бомстону, ч. IV, письмо VI): бывший возлюбленный Юлии, вернувшись после четырехлетнего отсутствия, видит ее женой другого: «Elle conserva le même maintien et… continua de me parler sur le même ton»[840].
XIX
11 И не из их ли уж сторон? — Вереница из шести односложных слов странным образом обнаруживает (в силу редкости подобного ритма в русском стихе) определенную скованность, легкую тень запинки, которые различает в речи Татьяны пушкинский читатель, но не его герой.
Строки 10, 11, 13 и 14 имеют одинаковые рифмы («он», «сторон», «вон», «он») — редкий случай монотонности в романе.
XX
7—8 …хранит / Письмо… — Пушкин также хранил это письмо («свято», согласно гл. 3, XXXI, 2). Нам остается предположить, что, когда Онегин общался со своим приятелем в Одессе зимой 1823 г., он не только показывал Пушкину письмо Татьяны, но и позволил его переписать. Именно эта рукописная копия лежала перед Пушкиным, когда он переводил письмо с французского на русский в 1824 г.
XXI
XXII
7—14
Я ставил себе цель передать умышленные запинки анжамбеманов в русском тексте (перекликающиеся далее с отрывистой интонацией речи Татьяны в строфах XLIII и XLVII); отсюда в моем переводе возникает несколько рваный ритм, который призван следовать как смыслу, так и скандовке оригинала. Все анжамбеманы текста мною воспроизведены, но по-русски они звучат мелодичнее, заполняя с идеальной ритмической насыщенностью части en-escalier[841] — идиоматический повтор «едва-едва» передан довольно неуклюже — «hardly, barely». В следующем переносе (11–12) порядок расположения существительного и местоименования («Голова / Его») и их восхитительная разделенность не могли быть сохранены в английском синтаксисе, и я не стал поддаваться искушению использовать искусственный оборот «That head / of his…».
Примечания
[828] «…Это слово вульгарность еще не было в употреблении [в век Людовика XIV], но я его считаю хорошим и необходимым» (фр.)
[829] См. Столпянский П. «Пушкин и „Северная пчела“» в Я. и его coвp., 1914, V, вып. 19–20, с. 117–190. (Примеч. В. Н.)
«Эта Клеопатра Невы» (фр.)
[831] «Эта королева Нева» (фр.)
[832] Лит. насл., 1934, т 16–18, с. 558
[833] «В самых модных магазинах на береты из голубого, розового или пунцового крепа помещают мишурные цветы. На эти береты можно также прикреплять перья цвета ткани туалета или белого цвета» (фр.)
[834] Маркевич Б. Сочинения. СПб., 1912, т. XI, с. 425; цитируется Цявловским в кн. «Рукою Пушкина», с. 186. (Примеч. В. H.)
[835] Пушкин и Военная галерея Зимнего дворца. Л., 1949, с. 133.
[836] Малиново-красный (фр.)
[837] См. также Предисловие (Примеч. В. H.)
[838] «Хороший тон» (фр.)
«Тот хороший тон, образец которого ушел с Монкадо» (фр.)
[840] «Она держалась по-прежнему и… продолжала говорить тем же тоном» (фр.)
[841] Ступеньки, уступы (фр.)
{189} В 1815 г. цитируемое стихотворение Вяземского «К партизану-поэту» было впервые опубликовано в журнале «Амфион» (№ 2. С. 71), а написано еще в 1814 г., в конце которого Денис Давыдов наконец получил генеральские эполеты. Опущенный Набоковым стих «Не вижу на плечах твоих» как раз и указывает на время и обстоятельство появления послания Вяземского.
{190} Вяземский пишет Пушкину в письме от 18 и 25 сентября 1828 г.: «Ты говоришь, что ты бесприютен: разве тебя уже не пускают в Приютино?» (ПСС. 1941. Т. 14. С. 28).
«Прощаясь, Пушкин мне сказал, qu'il doit partir pour ses terres, si toutefois il en aura le courage, — ajouta-t-il avec sentiment [что он должен уехать в свое имение, если, впрочем, у него хватит духу, — прибавил он с чувством — фр.]» (Дневник Анны Алексеевны Олениной. 1828–1829. Париж, 1936. С. 30).
{192} Елена Михайловна Завадовская, урожденная Влодек, была замужем за графом Василием Петровичем Завадовским (1799–1855), братом «дуэлянта» графа Александра Петровича Завадовского.
{193} Набоков совершенно прав, связывая «степные края» с Болдино, что подтверждается письмом Пушкина Плетневу от 9 сентября 1830 г., через несколько дней после приезда в нижегородское имение. «Ах, мой милый! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь…» (ПСС. Т. 14. С. 127.)
{194} Стихотворение «Я вас любил…» относится в настоящее время к Анне Алексеевне Олениной, в альбом которой Пушкин записал в 1833 г. вместе с другим — «Что в имени тебе моем?..», которое до того, еще 5 января 1830 г. записал в альбом Каролине Собаньской.
{195} Хейтер Джордж (Hayter George). Портрет графини Е. К. Воронцовой. Холст, масло. 127 х 102 см. Слева внизу подпись и дата: G. Hayter 1832 London. Поступил в Эрмитаж в 1920 г. через Государственный музейный фонд из национализированного собрания графов Воронцовы х-Даш ковы х в Петрограде; ранее — во дворце Воронцова в Одессе.
— «угрюмый». Набоков же дает в этом слове окончание «-ой» — «угрюмой» («ugryumoy»), транслителируя произносительную форму в рифму со словом «думой».