Комментарии к "Евгению Онегину" Александра Пушкина
Глава третья. Эпиграф, пункты I - IX

Эпиграф

Это строка из песни II «Нарцисса, или Острова Венеры» (напечатано в 1768 г.), третьеразрядной поэмы в четырех длинных песнях Жака Шарля Луи Кланшана де Мальфилатра (1733–67): «Она [нимфа Эхо] была дева [и стало быть, любопытна, как все девы]; она была [мало того] влюблена… / Но я ей прощаю [как надлежит простить моей Татьяне]; вина ее лишь в том, что она любила [ср. „ЕО“, глава Третья, XXIV]. / Так пусть же ей простит и судьба!»

По греческому мифу, Эхо, чахнувшая от любви к Нарциссу, который, в свою очередь, чах от любви к собственному отражению, высохла так, что остался лишь ее голос, слышимый в лесу, — почти та же история с Татьяной в главе Седьмой, XXVIII, когда она все время видит перед собой Онегина, перелистывая книги, которые он читал (глава Седьмая, XXII–XXIV).

В школьном учебнике Пушкина — «Лицей, или Курс литературы древней и новой» (она была учебником и для Ламартина, сформировав его ужасный вкус, а также для Стендаля, признающегося в своем «Дневнике» 1804 г., что ему хотелось бы «делагарпизировать» свой стиль, — в чем он, наследник Вольтера и Лакло, так и не преуспел) — Лагарп (VIII, 252) приводит два вполне невинных отрывка из «Нарцисса», и первый из них открывается строкой, вынесенной в эпиграф, — Пушкину могла вспомниться та самая страница из Лагарпа.

Хотя, вообще говоря, у Пушкина очень часты рискованные намеки, которые даются непредумышленно, я не убежден, что в этом случае он вполне ясно сознавал: мальфилатрова нимфа увлечена подслушиванием (за спиной Лагарпа) малопристойной беседы Венеры со стариком Тиресием, которого Юнона лишила мужской силы за то, что он убил двух змей «in copula» <«спаривающихся» — лат.>.

На титульном листе беловой рукописи главы Третьей (ПБ, 10) эпиграфу, оставшемуся в окончательной редакции, Пушкин предпослал три строки из Данте («Ад», песнь V):

I–II

Глава Третья открывается диалогом, чистым диалогом без прибавлений, вроде «он сказал», «он ответил» и т. п. Диалог занимает две первые строфы и открывает третью («Поедем»). В ту пору (1824 г.) подобный прием (вступительный диалог) был относительно нов для европейского романа.

С другой стороны, для пушкинской эпохи не в новость «реалистически» воссозданная беседа, которая, сохраняя свой естественный темп и ритм, дается в жесткой рамке поэтической структуры, отличающейся замысловатой системой рифм, так что по контрасту возникает живой комический эффект. Среди многочисленных примеров такого рода самый пленительный — сонет «Диалог двух прихожан во время мессы» — Бернара де ля Моннуа (1641–1728), подражающий итальянскому сонету Маттео Франко (1447–94):

Во вступительных строфах главы Третьей мы находим все — разговорную интонацию, строку, состоящую из двух или трех реплик, ритм вопросов-ответов, отбор наиболее кратких слов, чтобы для реплики было достаточно первой стихотворной стопы, перебивы разговора и даже один строчный перенос. Эти строфы отчасти напоминают стилистику некоторых басен Лафонтена и Крылова.

Строфы I–II главы Третьей составляют логическое единство: двадцать восемь строк содержат шестнадцать (7+9) реплик, причем Онегин тут втрое разговорчивее Ленского: на его сто слов приходится лишь тридцать пять, произнесенных собеседником. Простодушный энтузиаст поначалу «sur ses gardes» <«настороже»>, ибо саркастичный Онегин здесь слишком не схож с тем снисходительным господином, который в главе Второй, XV, едва сдерживал охладительное слово. Теперь Онегин (II, 3–5) говорит колкости Ленскому, вызывая эмоциональный всплеск, но затем озадачивает его, обращаясь с предложением, очень для того приятным (и снова выказывает свою терпимость, как в главе Второй, XV, 13–14).

Здесь впервые в «ЕО» мы присутствуем при разговоре Онегина с Ленским; прежде, начиная еще с главы Второй, XV, такие разговоры только передавались автором. Кстати, создается впечатление, что Онегин давно мог бы (глава Вторая, XIX) удовлетворить свое любопытство, о котором он говорит в главе Третьей, I–II, однако получается, что лишь сейчас он впервые слышит о Лариных.

I

^{1, 3} Богатая рифма «поэты — где ты» связана здесь с составной структурой одного из компонетов.

^1–7 Томашевский^[45] рукопись. Однако на фотовоспроизведении можно разобрать окончания семи последних в строках слов. Это начало главы Третьей.

Указано, что тетрадь (ныне хранящаяся в Пушкинском Доме) находится во Всесоюзной библиотеке имени Ленина в Москве. Она обозначается так же, как Ленинская библиотека и Публичная библиотека.

Согласно сделанному Томашевским описанию пушкинских рукописей в Акад. 1937, данный автограф находится в тетради 2369, л. 39 об. и датирован «8 févr. la nuit 1824».

На полях черновика имеется помета, относящаяся к графине Елизавете Воронцовой (или, как она писала свое имя, — к Elise Woronzoff): «soupé chez C. E. W.» («ужинал у C. E. W.»).

⁵ Вот это чудно. «voilà une belle merveille»), отчасти оправдываемый наличием таких русских словесных форм, выражающих удивление, как «чудное дело», т. е. «странно».

⁷ Так. В других редакциях — «Там».

II

⁵ Опять эклога! Галлицизм. Под «эклогой» в данном случае надо подразумевать не литературную форму (такую, как пасторальная поэма, вергилиева буколика, беседа пастухов, идиллия, ода, предметом которой являются домашние заботы, просто «короткое стихотворение», как оно понималось римлянами), но, во французском духе, чувство «agréments de la vie champêtre»: благостности сельской жизни.

⁹ Филлиду эту. В английской версии (например, у Исаака Уолтона, ок. 1640) и Phillis; во французской — Philis, Phylis, Filis, Fillis — 1609, 1627 г. и др. — издания «Стансов» Жана де Линжанда «Откуда пришли те, что без усилий» и т. д.).

Это не та исстрадавшаяся от безответной любви фракийская царевна, что повесилась и была превращена в цветущее миндальное дерево, но обобщенный образ, томимая любовью дева «аркадической» поэзии — пасторалей и тому подобных произведений, в которых царит буколическое время и пространство, а изысканные пастухи и пастушки, предоставив картинным стадам бродить по лугу, усыпанному никогда не увядающими цветами, предаются бестелесной страсти в тенистых беседках у нежно журчащих ручейков. Поэтам не было дела до того, что овцы с виду напоминают жаб и способны вытоптать целый континент. На полированном пороге Бронзового века эти мотивы изо всех сил внедрял в поэзию перехваленный Вергилий; в его десяти эклогах, представляющих собой бледные подражания идиллиям Феокрита, то один, то другой пастух, если он не сожигаем страстью к подпаску, который его моложе, ухаживает за какой-нибудь пастушкой, и одну из этих пастушек зовут Филлидой. Замечу, что нет ничего более унылого, чем выдуманная символика, которой наделяют подобные поэтические пассажи их английские толкователи.

Впоследствии буколические темы процветали в европейской поэзии от Возрождения до начала прошлого столетия, облекаясь в припомаженные и надушенные строфы; истинных шедевров не появилось нигде, однако отголоски подобных мотивов слышны у некоторых великих поэтов, включая Шекспира и Лафонтена.

^10–11 Предмет и мыслей, и пера, / И слез, и рифм et cetera.

Антуан Бертен. «Даме, чье имя я не назову», 1785:

«Розина» («Полное собрание сочинений», 1776):

Габриель Шарль де Латтеньян (1697–1779, ничтожный виршеплет, за вычетом удивительных стихов «Серьезные размышления»), «Куплеты, написанные в продолжение комедии „Наследники“»:

Лагарп, «Тень Дюкло», 1773:

–15):

¹² Нету. Онегин использует устаревшую диалектальную форму отрицания «нет».

¹³ Хоть сейчас. «Хоть» может означать «да пожалуйста» и «почему нет», а правильный перевод должен донести готовность сделать намеченное в любую минуту, например, вот в эту самую.

III

¹ Я понимаю это слово как заключительную реплику Онегина. Тут своего рода внутристрофный перенос, хотя и не настолько яркий, как в главе Третьей, XXXVIII–XXXIX и главе Восьмой, XXXIX–XL.

⁷ варенья. Домашней варки варьенья — вишневое, малиновое, клубничное, крыжовенное, из красной и черной смородины (в черновом варианте упоминалось «медовое») — перечисляем только чаще всего готовившиеся — подавались гостям в маленьких стеклянных вазочках на подносе; гости (пользуясь общей ложкой) брали варенье себе на блюдечко, передавая поднос дальше, а затем ели его чайными ложками или добавляли в чай.

⁸ столик… вощаной. «натертый воском», как явствовало бы, следуя в переводе за грамматикой, но «покрытый навощенным холстом».

В стихах к своему лицейскому товарищу Ивану Пущину, написанных 4 мая 1815 г., Пушкин уже упоминал «столик вощаной» и предлагал поставить на него пивную кружку.

Дмитриев в сатирической фантазии «Причудница» (1798) описывает доктора, который составляет у постели больного рецепт «за столом, восчанкою накрытым» (см. также коммент. к главе Пятой, XVIII, 12).

Писемский в романе «Тысяча душ», ч. III, гл. 1, изображает дешевый — всего рубль — маленький номер на пятом этаже гостиницы с «вощеным ».

«Словарь языка Пушкина» (т. 1, Москва, 1956) объясняет «вощаной» как «навощенный».

⁹ с брусничною водой. Брусника (у Линнея Vaccinium vitis-idaea) встречается на севере Англии, где носит название «красная черника», в Швеции называется lingon, в Германии — Preisselbeere, a y французских ботаников — airelle ponctuée; растет в северных сосновых борах и в горах. Ее именуют также «коровьей» или «волчьей» ягодой, путая, однако, с другими ягодами, которые на нее похожи. В Шотландии известна как «клюква обыкновенная» или «вересковая ягода» — и то, и другое название вводит в заблуждение, поскольку брусника ничего общего не имеет ни с настоящей клюквой (Oxycoccus oxycoccus, или же palustris), ни с плодами вереска (Calluna). В Америке ее считают «горной клюквой» (например, Торо в «Лесах Мэна», 1864) или же «травяной клюквой» (так говорят канадские рыбаки), и возникает безнадежная путаница, поскольку имеется и американская разновидность настоящей клюквы — Oxycoccus. Словари, а также те злостные педанты, которые пользуются ими при переводе русских авторов, смешивают бруснику с ее голубым собратом Vaccinium myrtillus по Линнею (черника, та, что фигурирует как «голубое поле круглой формы» в геральдике); замечу, что Тургенев не поправляет в переводе, сделанном Виардо, смехотворное cassis, т. е. черную смородину вместо брусники!

«Брусничная вода» (или «водица») соответствует французскому «eau d'airelle rouge» <«вода из красной ягоды»> (ср. «лимонная вода» у Свифта в «Дневнике современной леди», 1729) и нуждается в пояснениях лишь ввиду того, что существуют также другие красные ягоды. Как видно из дальнейшего (IV, 13–14), Онегин опасается, как бы ему не пошла во вред брусничная вода г-жи Лариной: желудку, привычному к городской кухне, непросто справиться с деревенскими напитками. В деревнях бруснику использовали часто и много: и ягоду, и листья, которые заваривали против почечной колики или расстройства желудка. Уже в шестнадцатом веке «Домострой», рукописный свод наставлений по ведению домашнего хозяйства, упоминает «воды брусничные» в числе того, что должно непременно находиться в погребе у хорошего хозяина.

д. Изучающие русскую литературу вспомнят замечательный новый «фрак брусничного цвета с искрой» на Чичикове у Гоголя в «Мертвых душах», гл. II.

Надеюсь, будущие переводчики русских классиков проникнутся чувством благодарности ко мне за всю эту информацию.

У мисс Дейч гостей потчуют «черничным сиропом», а у мисс Рэдин им подносят «кувшин черничного сока». Сполдинг просто опускает строфу, правда, упоминая в следующей за нею «черничную настойку», а Элтон подвергает онегинское пищеварение тяжкому испытанию «черничным отваром» и «ликером из черники».

IV

² В пушкинском примеч. 17 пояснено, что в прежнем издании вместо «домой» было напечатано «зимой».

^5–6 Онегин... Ленский. «qui se tutoyaient» <«говорили друг другу „ты“»>, обращаться один к другому по фамилии или называя дворянский титул (см. коммент. к главе Восьмой, XVII–XVIII). К просто знакомым и к людям преклонных лет обращались по имени и отчеству, а только по имени — лишь к самым близким родственникам и к тем, кого знали с детства.

«Ну что ж», с которого Ленский начинает разговор, соответствует французскому «eh bien».

^5–14 Во втором диалоге, занимающем IV, 5–14 и V, 1–12 — восемь реплик, и вновь Онегин, произносящий семьдесят пять слов, втрое разговорчивее Ленского. Отметим, что по сравнению с диалогом, открывающим главу (I–III, 1), эмоциональная последовательность оказывается обратной: на сей раз Онегин поначалу охвачен скукой, но держится с собеседником вполне дружелюбно и лишь под конец становится холодно саркастичным. Снисходительно похваливая г-жу Ларину, Онегин внушает Ленскому обманчивое чувство, что нет никакой угрозы его счастью, а вопрос «Которая Татьяна?» задается им с провокационной целью: Ленский простосердечно объясняет то, что Онегин, разумеется, и сам превосходно разглядел во время их визита, — и навлекает на себя те нападки-эпиграммы, которыми заканчивается их беседа. Собственно, Онегин здесь не столько остроумен, сколько груб, и остается лишь удивляться, как пылкий Ленский не вызвал его тут же на дуэль. Когда мальчиком лет девяти или десяти я впервые читал «ЕО», это место (глава Третья, V) так меня расстроило, что я принялся воображать, как Онегин на следующее утро, проявляя изысканную открытость души, которая особенно притягательна в гордеце, скачет к Ленскому с извинениями за то, что излил свой сплин на возлюбленную поэта, сравнив ее с луной.

«Ларина… очень милая старушка», «une petite vieille très aimable». Перефразируя шекспировский Сонет II, ее чело, по крайней мере, «избороздили сорок зим» (см. коммент. к главе Второй, XXX, 13–14).

⁸ поле. «la campagne».

¹⁰ Какие глупые места. Любопытно, что эта строка эхом отзовется у Тютчева («Какие грустные места») — строка 6 знаменитого стихотворения «Песок сыпучий по колени» (написано трехстопным ямбом, с рифмами ababecec; создано в 1830 г., напечатано в пушкинском литературном журнале «Современник» в 1837 г.):

Как указывают русские исследователи, строки 7–8 содержат образ, развивающий метафору Гёте из «Свидания и разлуки»: «Wo Finsternis aus dem Gesträuche mit hundert schwarzen Augen sah» <«И тьма, гнездясь по буеракам, смотрела сотней черных глаз» — пер. Н. Заболоцкого>.

¹¹ А кстати. «Глупые места» наводят Онегина на мысль о населяющих их «глупых людях», вроде г-жи Лариной, которая «проста», — оттого «кстати».

^11–14 Невозможный немецкий «перевод» Боденштедта дает вот какую версию:

Редкий случай, когда переводчик не просто выдумывает наливку, но она еще и ударяет ему в голову, что якобы происходит и с говорящим.

V

¹ Скажи: которая Татьяна? Начиная с этого места, Татьяна будет все время присутствовать в главе Третьей, за вычетом тех двух мест, когда в рассказ непосредственно вторгается автор с обещаниями в будущем написать роман в прозе (XI–XIV) и рассуждениями о кокетках в сравнении с Татьяной (XIV, XXV), о писании писем, о дамской грамматике (XXII — XXIII, XXVII–XXX); кроме того, есть еще «Песня девушек», собирающих ягоды (хореический трехстопник с долгими окончаниями), и завершающее отступление (XLI, 9–14).

^1–12 См. коммент. к главе Четвертой, 5–14.

^–4 Подразумевается шедевр Жуковского «Светлана» (1812), строфы II, строки 3–4 («Молчалива и грустна / Милая Светлана») и XVII, строки 1–2 («села… / Под окном Светлана»). Это — баллада в двадцать строф по четырнадцать строк каждая, с рифмой по принципу сонета (babaceceddiffi), написанная двумя хореическими размерами — четырехстопником (восемь строк с мужскими рифмами b, с, d, f) и трехстопником (шесть строк с женскими рифмами а, е, i с женскими рифмами в четырехстопник с мужскими создают мелодию, вовсе не напоминающую «ЕО».

Баллада начинается сценой гадания девушек (как и в «ЕО», глава Пятая, VIII), которые «ярый воск топили» («Светлана», 1, 8), «клали перстень золотой, / Серьги изумрудны», (1, 10–11, 14, см. мой коммент. к главе Пятой, VIII), а также использовали «зеркало с свечою» (IV–VI). После всех этих ухищрений появляется суженый, и в следующих девяти строфах пародируется «Ленора» Бюргера с ее женихом-мертвецом, скачущим во весь опор. Все пригрезившееся предстает как невинный сон, который под конец баллады развеивается в пленительных утренних лучах — свет восхитительной реальности прогоняет дикие кошмары ночи, и возлюбленный Светланы после годичного отсутствия возвращается к ней живым и здоровым.

В «ЕО» есть и другие отзвуки «Светланы». Так, заключительные шесть строк баллады Жуковского и, в частности, слова «как приятный ручейка / Блеск на лоне луга», предсказывают описание пейзажа в духе Ленского (в особенности глава Седьмая, VI), в то время как отдельные детали занятным образом отзываются в сне Татьяны (глава Пятая).

Пушкин и прежде вдохновлялся девичьим образом, который создал Жуковский. В 1814 г. наш поэт адресовал своей сестре Ольге Пушкиной послание в 121 строку четырехстопного ямба, вопрошая, смотрит ли она «в темну даль / Задумчивой Светланой» (строки 45–46). См. также мои коммент. к главе Пятой, Эпиграф и X, 6 и к главе Восьмой, IV, 7–8.

⁹ Точь в точь в Вандиковой Мадоне. «точь-в-точь», а «как у» (фр. «comme chez»), требовавшее родительный падеж (мадоны) — в ущерб рифме.

Согласно Гофману (1923), Пушкин обдумывал варианты не только с Рафаэлевой, но и с Перуджиновой, прежде чем остановиться на Вандиковой. Среди религиозных картин Ван Дейка (сэр Антони Ван Дик, или Ван Дейк, 1599–1641), таких как «Мадонна с четками» в Oratorio del Santissimo Rosario в Палермо, или «Мадонна с младенцем» в Лувре, или «Святое семейство с куропатками» в петербургском Эрмитаже, ни одна не представляет особого интереса.

Пушкин любил слово «мадонна». Бартенев в тетради для записей^[46] отмечает, что (утраченное) письмо 1830 г. к Елизавете Хитрово (1783–1839) сообщало о предстоящей женитьбе на «мадонне, у которой косит глаз и рыжие волосы» («j'épouse une madonne louche et rousse»). Пушкинские нежные, сочетающие несочетаемое упоминания о жене как о «косой мадонне» запомнились и другим мемуаристам (по Бартеневу — княгине Вере Вяземской).

^10–11 Старинное значение прилагательного «красный» — «красивый», и для меня «красна лицом» означает «пригожа», а не «краснолица». Красное, т. е. отливающее красным оттенком, лицо означает приступ грубого бешенства, или же высокое кровяное давление, или вспышку гнева, или нахлынувшее чувство стыда и т. п., так что употребленный в этом смысле эпитет был бы явно неподходящим, чтобы с его помощью охарактеризовать румяную Памелу или румяную мадонну, подразумеваемую Онегиным. Он и без того уже был довольно груб. Описывая прелестное личико Ольги, Пушкин пользуется словом «румянец» и производным от него — «румяная»: так, в зачеркнутом черновом варианте (над небрежно набросанным рисунком, изображающим в профиль графа Воронцова, чей эполет чокается с черновиком строки 13) можно угадать слова «румяна и бела». «Красная девица» означает «красавица», а Красная площадь, знаменитая древняя площадь в Москве, повергала несколько поколений иностранных корреспондентов в изумление, когда они узнавали, что ее название означает не «красное по цвету», а «замечательно красивое место».

Моя трактовка смысла этих строк подкрепляется сравнением с луной, означающей здесь прекрасную в своей законченности сферическую форму (луна «кругла и красива»), воспеваемую поэтами, — в общем именно ту яркую луну, которая внушала меланхоличную любовь Ленскому в главе Второй, XXII, 8–12. Ни в одном черновике луны нет, как не отыскать ее и в беловой рукописи, однако можно предположить, что вариант со строками о луне все-таки имелся, на основании любопытного пассажа в письме (опубликованном в «Архиве братьев Тургеневых») Вяземского Александру Тургеневу и Жуковскому от 6 янв. 1827 г. (за девять месяцев до публикации главы Третьей), в котором строки 11–12 строфы V приводятся в таком виде:

«ваша» означает второе лицо множественного числа (т. е. «луна, которую воспеваете вы, поэты»). Эта поэтическая, обобщенная луна, конечно, не может иметь какого-либо цвета, да и сравнение красного лица с красной луной означало бы, что лицо цветом напоминает помидор, а не розу. Мне хорошо известно, что в написанной в 1819 г. «Русалке» (семь четырехстопных восьмистрочников ямбом, описывающих историю русалки и монаха) Пушкин, рисуя картину летнего вечера, когда над озером туман, в строке 14 упоминает луну или полумесяц, который в облаках кажется явно красным («И красный месяц в облаках»), однако это не Аркадия, как в главе Третьей «ЕО», а Оссиановский пейзаж (например, в «Суль-малла с Лумона»).

Распространенное мнение, которого придерживаются не только переводчики, но и простаки русские (включая составителей «Словаря языка Пушкина», т. II, Москва, 1957), сводится к тому, что «красна лицом» означает буквально «краснолица», а в результате выходит просто несусветная глупость.

В «достоверном» английском переводе (напечатанном около 1920 г. в Нью-Йорке для театра «Метрополитен Опера») немыслимого итальянского либретто глупой оперы Чайковского «Евгений Онегин» («Лирические сцены в 3-х действиях, текст по Пушкину», Москва, 1878, либретто композитора Константина Шиловского [виршеплета], впервые исполнено учащимися московского Императорского музыкального училища в 1879 г.) разыгрывается в действии I, где «синьора Ларина» занимается «изготовлением сладостей», расположившись под деревом (тогда как Ольга находится на дереве, а Татьяна пребывает в полуобморочном состоянии), следующая безумная сцена:

Онегин (Ленскому): «Ну, так которая Татьяна? / …На вид ей недостает холодности Мадонны. / Клянусь, она страстна, ужастно страстна, / Вся так и сияет, точно глупая луна» (бесцеремонно разглядывает Татьяну).

¹² небосклоне. «небосклон» давно утратило свой метафорический оттенок («небесная арка») и стало просто синонимом «неба», охотно используемым русскими поэтами, ибо «небосклон» лучше рифмуется.

¹³ сухо. Галлицизм («sèchement», «d'un ton sec»). По-английски «едкость ума» в данном случае, конечно, совсем не годится.

VI

VII

¹⁰ Оба существительных несут на себе точно не определимый отпечаток романтической стилистики, столь часто встречающейся в «ЕО» и столь трудно поддающейся аутентичному английскому переводу. «Нега» может означать очень многое: расслабляющую мягкость (фр. «mollesse»), т. е. роскошество и изнеженность, различные стадии любовного томления («douce paresse») и, наконец, самое откровенное чувственное наслаждение (фр. «volupté»). Переводчику следует остерегаться в английской версии той чрезмерности, которой сам Пушкин едва избегает по-русски, заставив свою деву томиться всеми французскими разновидностями истомы, терзающей плоть и воображение.

«Тоска» — емкое понятие, передающее чувство физической или метафизической неудовлетворенности, покинутости и одиночества, неотступной тревоги, несчастья, которое сводит с ума, душевной взвинченности, от которой некуда деться (см. также коммент. к главе Третьей, XIV, 9–10).

^{10, 12} негой… тоской… томленье. — собраны в этих строках.

¹⁴ Душа ждала… кого-нибудь. Не слишком удавшаяся строка; оттенок цинической легкости оставляет чувство, что мысль выражена плоско и неизобретательно.

Мой дословный перевод не рассчитан на чтение вслух и не ставит целью воссоздание всех оттенков перелагаемого текста, что часто, но без всякой необходимости делается, тогда как единственной заботой должна быть текстуальная точность, а музыка допустима лишь в той мере, насколько она не ослабляет ясности смысла.

VIII

⁷ Твердит. См. коммент. к главе Второй, XXX, 7.

IX

^3–4 и Х, ⁵ «Мемуары Эммы Кортни» (1796) т. 1, гл. 7: «… в руки мои попала „Элоиза“ Руссо. — О, с каким глубоким чувством… погрузилась я в чтение этой опасной, этой притягательной книги!»

⁴ обман. Иллюзия, вымысел, а также туман, мистификация. Пушкин с филологической виртуозностью использует все оттенки этого слова (см. главу Вторую, XXIX, 3).

⁷ Любовник Юлии Вольмар Не точно, она звалась Юлия д'Этанж, а не Вольмар, когда стала возлюбленной «Сен-Пре» (такое прозвище ее приятельница Клара д'Орб дает выступающему без имени персонажу, за которым скрыт автор). Имеется в виду роман «Юлия, или Новая Элоиза. Письма двух любовников, живущих в маленьком городке у подножия Альп. Собраны и изданы Ж. Ж. Руссо» (Амстердам, 1761, 6 томов).

«blonde cendrée» <«блондинка с пепельным оттенком»> (оттенок, который был очень в ходу и впоследствии, когда требовалось изобразить чувствительную героиню, такую, например, как Клелия Конти в «Пармской обители», 1839, Стендаля), с нежными лазурно-голубыми глазами, золотистыми веками, прекрасными руками и ослепительным цветом лица, дочь барона д'Этанжа, который, случалось, наносил ей побои (ч. 1, письмо LXIII). Сен-Пре — частный учитель, «человек среднего сословия, без средств». О его внешности нам мало что сообщается, мы знаем только, что у него неважно со зрением («близорук и не могу поступить на военную службу», — ч. 1, письмо XXXIV; прием, впоследствии много раз использованный другими авторами). Его ученица отдается ему на одну ночь, ясно осознавая смысл своего поступка. Она заболевает (оспа). Он покидает Европу, проведя три или четыре года в совершенно лишенной зримых примет Южной Америке. Последняя часть романа живописует его возвращение, жизнь Юлии замужем и ее смерть.

Юлия выходит за г-на де Вольмара (изощренная форма имени Вольдемар), польского аристократа, за плечами которого пятьдесят зим, воспитанного то ли по неразумию, то ли в силу осмотрительности своего родителя «в греческой вере», а не в римско-католической, как большинство поляков; одно время был в ссылке в Сибири, потом сделался вольнодумцем. Задумываешься о том, какие чувства пробудили в Татьяне Лариной подстрочные (восхитительные) примечания Руссо по поводу гонений за веру, а также такие его эпитеты, как «смехотворный культ» или «глупое ярмо», — в тех случаях, когда речь идет о православии, к которому принадлежала она сама. (Существовал подчищенный и искромсанный русский «перевод», который появился в 1760-е годы, однако, — факт, не принятый во внимание большинством комментаторов, — Татьяна читала роман по-французски).

Оспа, которая впоследствии для того ли, чтобы придать драматизм сюжету или чтобы вызвать сочувствие читателей, сделалась болезнью стольких превосходных персонажей (кто забудет глаз, которого в «Опасных связях» Шодерло де Лакло лишилась мадам де Мертей, или ужасные затруднения, которые испытывал Диккенс под конец «Холодного дома», почти непоправимо испортив внешность Эстер Саммерсон!). Именно эта болезнь передается Сен-Пре от больной Юлии, чью руку он поцелован, прежде чем пуститься в свое «voyage autour du monde» <«кругосветное путешествие»>, из которого он вернется с изуродованным лицом, «orottu» <«щербатым»> (ч. IV, письмо VIII). Наружность же Юлии болезнь пощадила, если не считать того, что она порою чуть краснеет. Он тревожится — узнают ли они друг друга, но тревога напрасна — и вот Сен-Пре предоставлено вволю насладиться творогом с кислым молоком в доме Юлии де Вольмар, в руссоистском царстве яиц «laitages» <«молочных смесей»>, овощей, форели и вина, щедро разбавляемого водой.

Со стороны художественной, роман представляет собой весьма жалкое сочинение, но в нем встречаются отступления, не лишенные некоторого исторического интереса, а содержащимися в нем сведениями о самом авторе с его болезненными, путаными, но в то же время и довольно наивными мнениями никак не следует пренебрегать.

Есть заслуживающая внимания сцена шторма на Женевском озере (ч. IV, письмо XVII), разыгравшегося во время прогулки на хрупкой лодочке («утлом челне»), вверенной заботам пяти гребцов (Сен-Пре, слуга и трое местных профессионалов). Юлия ужасно страдает от волн, но ее присутствие всем необходимо: она «ободряла нас своими неустанными ласковыми заботами, всем без различия она вытирала влажные лица; смешав в сосуде (!) вино с водой, чтобы мы не опьянели (!), она по очереди поила самых изнуренных» <пер. Н. Немчиновой> (из этого пассажа явствует, что «утлый челн» то и дело накренялся из-за поднявшейся суматохи).

ужасные выражения (ч. I, письмо LII), она принудила героя «умеренно пить вино и разбавлять его прозрачной ключевой водой». Однако, попав в Париж, Сен-Пре вновь поддается искушению и, не осознав, что собутыльники привели его в бордель (о чем он с подробностями пишет Юлии), принимает белое вино за воду; придя же в чувство, он с изумлением обнаруживает себя «в уединенной комнате, в объятиях одной из девиц» (ч. II, письмо XXVI). После спасения своего младенца Марселина, который едва не утонул в озере, Юлия тихо угасает от перенесенного потрясения, — это одна из самых искусственных сцен во всей книге. Героиня оставляет мир как истинный Сократ с пространными речами, съехавшимися гостями и изрядным количеством спиртного: в свои последние часы она едва не отравилась алкоголем.

Эпистолярный роман, столь модный в восемнадцатом столетии, получил для себя такой стимул к развитию, поскольку, видимо, увлекала довольно странная идея, сводящаяся (как сказано поэтом Колардо в «Любовном письме Элоизы Абеляру», ок. 1760) к тому, что «искуство писать, без сомнения, изобретено / Томившимся в плену иль сожигаемым страстью любовником»; у Поупа в «Послании Элоизы Абеляру» (1717, строки 51–52) по этому же поводу сказано, что

Вот отчего автору непременно надо было окружать главных героев конфидентами (правда, Лакло и Гёте сумели обойтись без писем, сочиняемых этими манекенами). Сердечный друг Сен-Пре — некто лорд Эдуард Бомстон (у которого в Италии были свои терзания страсти) — в письме III, ч. II предлагает Юлии и ее возлюбленному удалиться в «край, где приготовлено убежище для любви и невинности», в его поместье, располагающееся «в герцогстве Йорк», где (как ни странно) «мирный поселянин еще хранит… простые нравы первобытных времен». Любопытно, как бы отнеслись к этим рассуждениям крестьяне лорда Бомстона.

Успех романа был предопределен не этой чепухой, но романтическими нотами, драматичными восклицаниями («О варвар!», «О заблудшая дщерь!», «Дикарь во облике человеческом!»), которыми переписывающиеся осыпают то самих себя, то своего адресата, душераздирающими расставаниями, сценой первого поцелуя в рощице… Историки литературы сильно преувеличивают «sens de la nature» <«чувство природы»> Руссо; «les champs» <«сельская местность»> виделась ему сквозь пелену морализаторства.

Вольтер был крайне суров к своему главному сопернику; в «Послании» XCIV к герцогине де Шуазель (1769) читаем:

(Ср. «ЕО», глава Первая, XXIV, 12).

Сам Лагарп, автор учебника, по которому занимался Пушкин, хотя и критически отозвался о сюжете и о персонажах Руссо, тем не менее воздал его роману должное за страстность чувств и выразительность их описания, а также за то, что о человеческих слабостях сказано языком достойным и честным.

Что же касается этого и остальных романов, которые читала Татьяна, нужно заметить: их героини — Юлия (несмотря на добрачную «fausse-couche» <«незаконную связь»>), Валерия и Лотта (хотя ее и принудили к поцелую) — оставались столь же непоколебимо верными своим почтенным мужьям, сколь и княгиня N. (в девичестве Татьяна Ларина) верна будет своему супругу, и что Кларисса отказала в супружестве своему соблазнителю. Заметим также, с каким едва ли не патологическим почтением и несколько экзальтированной сыновней любовью юные герои этих произведений относятся к зрелым годами, чопорным мужьям юных героинь.

^7–11 .. Малек-Адель… де Линар… Вертер.... Грандисон. Чудо аллитерации, явленное нашим поэтом, когда он перечисляет имена популярных литературных персонажей, — скажем точнее, когда он выстраивает контрапункт, называя избранные имена, — вот восхительный пример того, как художник находит поэзию в прозаическом хаосе. Мелодия следующих одно за другим лепечущих, ласкающих слух «л» («Любовник Юлии Вольмар, Малек-Адель и де Линар»), сменяется печальным «м» — «мученик мятежный», и далее комичное завершение, оттеняемое металлическим «о» — «И бесподобный Грандисон, / Который нам наводит сон»: неподражаемая инструментовка изумительной строфы.

⁸ Малек-Адель. «Матильды» (1805), во всех отношениях мертворожденного романа чувствительной, но бесталанной Софи Коттен, урожденной Мари Ристо (1773–1807), вдовы парижского банкира, который, «пленившись ее нежной душой», сочетался с нею браком, когда она была «задумчивым ребенком семнадцати лет от роду». Малек-Адель — военачальник у магометан во времена Третьего крестового похода (двенадцатый век), суровый, неукротимый воин, который в песчаную бурю пленяется английской путешественницей — добродетельной принцессой Матильдой, сестрой короля Ричарда Львиное Сердце. Должен сознаться, перелистывая книжку, я пропускал десятки страниц. Но книжка само совершенство по сравнению со скукой «Дельфины» мадам де Сталь (к которой мы сейчас обратимся), да и, раз уж об этом речь, на фоне приторных «исторических» романов, которые рассылают домохозяйкам нынешние американские книжные клубы.

⁸ де Линар. Об этом молодом человеке повествует «Валерия, или Письма Гюстава де Динара Эрнесту де Г.» (Лондон, 1803; Париж, 1804; я пользовался изданием 1837 г.), сочинение мадам де Крюднер (Барбары Юлианы баронессы фон Крюднер, урожденной фон Фитингоф), немки, писавшей по-французски, одной из наиболее романтически настроенных дам своей эпохи, писательницы и влиятельного религиозного мистика; родилась она в 1764 г. в Риге, а скончалась в Крыму, в Карасубазаре, в 1824 г. Первым ее любовником стал в Венеции, примерно в 1785 г., некий русский дворянин (полагаю, Александр Стахеев), секретарь барона фон Крюднера, русского дипломата, за которого она вышла в семнадцать лет и которому перед своей смертью любовник отправил письмо с чистосердечным признанием: он застрелился, узнав, что возлюбленная изменяет ему — как и барону — еще с одним господином в Копенгагене. Роман, написанный мадам де Крюднер в Италии и Швейцарии, до некоторой степени автобиографичен. Она рекламировала свое произведение, заказывая модисткам шляпки, «как у Валерии». Ее экзальтированность совершенно пленила Александра I, которого она назвала Ангелом Божьим при встрече в 1815 г. в Гейльбронне.

Юная Валерия, графиня де М., предположительно родом из Ливонии, вышла за графа М., когда ей было четырнадцать, а в шестнадцать встретила Динара; своего замечательного, печального супруга преклонных лет, как и пепельно светлые волосы, она получила в наследство от Юлии, но, в отличие от пышушей здоровьем прелестницы из Швейцарии, Валерия — существо нежное, бледное, хрупкое и стройное, глаза у нее, хоть голубые, но темнее, чем у Юлии; ей свойственна то безудержная веселость, то апатия.

Гюстав де Линар, ее почитатель, которому она не отвечает взаимностью, — юный швед, обладатель темной шевелюры и бурного темперамента; он в духовном сродстве с Акселем Ферсеном — героическим, эксцентричным и меланхоличным возлюбленным королевы Марии-Антуанетты. О характере и о душевном расположении Динара говорят следующие подробности эмблематического свойства: одиночество, горы, бури, передвижение «крупными, решительными шагами» (последний широко известный пример использования той же детали — походка Константина Лёвина в «Анне Карениной» Толстого), привычка прижиматься пылающим лбом к оконному стеклу (как после него будет делать Базаров в «Отцах и детях» Тургенева), тоска, апатия, мрачность и больные легкие.

«моя душа, изнемогавшая от страсти», — и вдруг точная деталь: «светлячки на самшитовой изгороди» или этот сфинкс (бабочка-бражник), выступающий на стволе кипариса посреди старого кладбища, которое заросло цветущими сливовыми деревьями. Надо признать, что не только богатые новые краски пейзажа, в котором преобладают смягченные, размытые тона, но и доминирующие мотивы усталости, неутоленного вожделения, чахотки — все это ассоциируется скорее с Шатобрианом, чем с Руссо. А живые изгороди, в которых нашли себе приют фонариками сверкающие жуки, — итог трудов того же садовника, который подстригал «миртовую изгородь… жилище светлячков», окаймлявшую поля под Ливорно, где, по свидетельству его вдовы, однажды летним вечером Шелли услышал трель жаворонка и увидел, как свершает свою работу «светляк зеленый, вспыхнувший в тени» <пер. В. Левика>: тот, что упомянут в его прославленной оде.

Экземпляр «Валерии» (1804), сохранившийся среди книг Пушкина, как говорят, содержит разного рода пометы (чьей рукой сделанные?) на шмуцтитуле (где сказано что-нибудь вроде: «Увы, всего только один миг…» или «Всемогущий Боже…. сей очаровательный проблеск жизни» и т. п.), а также имя «A Mademoiselle Olga Alexeeff».

⁹ Вертер. Герой «Страданий молодого Вертера» (Лейпциг, 1774), сентиментального романа Гёте. Его читали по-французски Пушкин и русские девицы. В то время существовало несколько переложений: «Страсти юного Вертера» К. Обри (граф Ф. В. К. фон Шметтау; Париж, 1777), «Терзания юного Вертера» барона С. Зекендорфа (Эрланген, 1776), «Вертер», «перевод с немецкого по новому изданию, дополненному автором [т. е. Гёте] двенадцатью письмами и с совершенно новым изложением развязки истории» — труд Шарля Луи Севеленжа (Париж, 1804).

Остатки былого очарования все еще чувствуются при чтении этого романа, в художественном отношении сильно уступающего не только «Рене» Шатобриана, но даже «Адольфу» Констана. Вертер, молодой посредственный живописец, удаляется в уединенный маленький городок, где гроты, и липы, и черепичные крыши, а поблизости находится Вальхейм, образцовое сельское поселение. Он знакомится с Шарлоттой С., Лоттой, «мамзель Лотхен» (восхитительно, что именно так он к ней обращается в своих письмах, что и вправду было свойственно мещанам-немцам в ту пору). Она становится женой положительного, флегматичного, честного Альберта. Роман написан преимущественно в эпистолярной форме, он состоит из писем — верней было бы назвать их монологами, — которые Вертер адресует некоему Вильгельму, к счастью, остающемуся безгласным и незримым.

«Оссиана», заливаясь слезами. Он — предвестие байроновских героев: «Я страдаю жестоко, ибо утратил то, что было единственным блаженством моей жизни, исчезла священная животворная сила, которая помогала созидать вокруг меня миры!» «…Порой я говорю себе… еще никто не терпел таких мучений!»

Его последние дни описаны «Издателем», т. е. самим Гёте. Измученный своей трагической любовью, преследуемый меланхолией, проникшийся отвращением к жизни, Вертер стреляется. Во времена, когда на романы смотрели как на истории «болезней эпохи», у мадам де Сталь находились основания написать о «Вертере», что книга изображает «не только страдания любви, но пороки воображения, присущие нашему веку» («О Германии», ч. II, гл. 28).

¹⁰ И бесподобный Грандисон; X, ³ Кларисой (тв. пад.). Татьяна читает Ричардсона (см. коммент. к главе Второй, XXIX, 1–4) по французскому переложению, которым мы обязаны перу невозможно плодовитого аббата Антуана Франсуа Прево. Его переводы «Клариссы Гарлоу» и «Сэра Чарлза Грандисона» вышли соответственно в 1751 и 1755 гг., выдержав несколько изданий; возможно, Татьяна держала в руках то же издание 1777 г., над которым скучал Пушкин в ноябре 1824 г. в Михайловском, откуда он писал брату: «Читаю „Клариссу“, мочи нет какая скучная дура!»

— они составили тома XIX–XXIV и XXV–XXVIII его «Избранных сочинений» (заметьте: всего лишь «избранных»!). Эти тома содержат «Английские письма, или Историю мисс Клариссы Гарлов (sic)», изданную в Лондоне в 1751 г., 6 томов, и «Новые английские письма, или Историю кавалера Грандиссона (sic)», «автора „Памелы“ и „Клариссы“», изданную в Амстердаме в 1755 г., 4 тома.

Перевод Летурнера называется «Кларисса Гарлоу, изображенная Ричардсоном» (Женева, 1785–86).

Во Франции романы Ричардсона, переложенные Прево, подверглись критике уже в восемнадцатом веке. Сочинитель песенок Шарль Колле (1709–83) около 1753 г. написал ироничную балладу «Кларисса», в которой один из куплетов звучит так:

Шатобриан, вне всякого сомнения, величайший французский писатель своего времени, замечательно сказал в 1822 г.: «Если у Ричардсона нет стиля (о чем не нам судить, поскольку для нас он иностранец), он не останется в памяти потомков, так как жизнеспособностью обладает только стиль» («Замогильные записки» под редакцией Левайана, ч. I, кн. XII, гл. 2).

Стиля у Ричардсона не было, но живописные и достойные внимания пассажи встречаются то и дело. К сожалению, переводческий метод Прево сводился к тому, чтобы сокращать и подчищать. Так, в своем «Грандисоне» он предусмотрительно выбросил превосходное, в духе Хогарта, описание «подлого-преподлого» сообщника сэра Харгрейва (который должен был помочь ему с насильственным увозом истеричной Гарриет) — этого высоченного, ширококостного, плоскостопого, мордастого, с красными прыщами священника в каких-то отрепьях. И разумеется, неверный перевод ввиду всевластия клише (определявших тогдашние французские понятия о «bon goût» <«хорошем вкусе»>) дает себя почувствовать (к примеру: «скопище глупцов, расточавших мне комплименты», вместо «толпы дураков, не дававшей мне прохода»).

45. «Лит. наследство», т. 31–32 (1937), с. 29.

46. Отдельные места из нее опубликованы Цявловским в книге «Пушкин» («Летописи государственного Литературного музея», кн. 1, Москва 1936, с. 491–558).