“Лаура” Набокова в оригинале и в переводе
ВЛАДИМИР НАБОКОВ. ЛАУРА И ЕЕ ОРИГИНАЛ. – СПБ.: АЗБУКА-КЛАССИКА, 2009.
О существовании последнего незаконченного романа Владимира Набокова было известно давно; из фундаментальной биографии Брайана Бойда можно было узнать и различные варианты его названия. Говорят, писатель завещал сжечь рукопись, но вдова никак не могла решиться исполнить его последнюю волю. Интрига сохранялась много лет: издадут или сожгут стопку карточек, хранившихся в швейцарском банке?
Сын писателя решил сберечь текст для потомков, и, судя по всему, уже давно. Еще в конце 90-х годов в Корнельском университете он читал отрывки целой группе специалистов по творчеству Набокова. В 1999 году два фрагмента были опубликованы в журнале “The Nabokovian”. В апреле 2008 года было обещано издание романа “Оригинал Лауры”. И вот, наконец, он вышел в свет в ноябре 2009 года и породил множество откликов.
“Издательство… представляет сенсационный роман знаменитого русско-американского писателя, одного из классиков литературы ХХ века… Его ждали более тридцати лет… Премьера самого обсуждаемого и ожидаемого романа начала ХХI века…” Со ссылкой на Дмитрия Набокова “Лаура” названа “блестящей, оригинальной и потенциально революционной” вещью, представляющей собой “самую концентрированную квинтэссенцию творчества” Владимира Набокова. Можно ли согласиться с такой громкой оценкой? Что собой представляет эта рукопись?
Из многочисленных интервью Набокова известно, как он работал в последние двадцать пять лет жизни. Творение постепенно складывалось в сознании автора, “затем наступает минута, когда мне сообщают изнутри, что постройка полностью завершена. Теперь остается только взять карандаш или ручку и описать ее… Я не начинаю роман непременно с начала… Я не двигаюсь покорно от одной страницы к другой по порядку; нет, я выбираю кусочек тут, кусочек там, пока не заполню, на бумаге, все пустоты. Вот почему я люблю писать рассказы и романы на справочных карточках, нумеруя их позже, когда уже все закончено. Каждая карточка переписывается по многу раз. …И когда я наконец чувствую, что представившаяся мне картина скопирована настолько верно, насколько это возможно физически, – увы, всегда остается несколько незастроенных участков, – тогда я диктую роман жене…”.
“Оригинал Лауры” даже нельзя назвать незаконченным, роман едва начат, о чем честно говорит подзаголовок на титульном листе книги, пусть и мелким шрифтом: “Фрагменты романа”. Сам Набоков имел определенное мнение насчет публикации отрывков и незаконченных вещей. В интервью 1962 года он сказал: “Только амбициозные ничтожества и прекраснодушные посредственности выставляют на обозрение свои черновики. Это все равно, что передавать по кругу образцы собственной мокроты”. Годом позже на просьбу почитать фрагмент из незавершенной вещи писатель прибег к новой метафоре: “Ни один зародыш не должен подвергаться исследовательской операции”.
но представляющие связный текст. В них указаны разные главы: от первой до пятой, есть карточки, помеченные иначе, без номеров, среди которых “предпоследняя глава”, “Z”, “последний ╖”. Место целого ряда отрывков в романе не определено окончательно, но их текст выглядит уже законченным. Имеются и явно черновые, подготовительные карточки – выписки из газет, словарей, отдельные фразы и даже слова. Одна из таких карточек с перечислением семи синонимов слова “вычеркивать” завершает публикацию – и это символично.
В первой же фразе, по-набоковски изощренно, представлены три главных персонажа романа, в косвенной реплике женщины: “Ее муж, ответила она, тоже писатель, по крайней мере, в некотором роде”. Да, так в оригинале – с тремя оговорками. Два субъекта высказывания налицо, пусть еще без имени и лица, третий скрыт в хитром зеркальце языка, в словечке “тоже”. Это адресат высказывания Флоры, тот, кто слышит его, тот, кто пишет его. Имена и внешний, весьма карикатурный, облик двух героев мы узнаем довольно быстро. Главная героиня и “оригинал Лауры” – чрезвычайно худая, стройная, привлекательная и распутная женщина русского происхождения по имени Флора, ее муж – непомерно толстый, богатый и знаменитый ученый-невролог, “тоже” писатель Филипп Уайлд. Третий – любовник Флоры, русского происхождения, с первого свидания с ним и начинается роман Набокова. На карточках можно отыскать и его возможное имя: Иван (в английском произношении – Айвен) Вон.
– это преображение жизни в воображении художника, в произведении искусства – и не только в литературе, но также в фотографии и живописи. Наверное, это одна из ведущих тем всего творчества Набокова, но в “Лауре” она должна была преломиться новыми гранями. Как обычно у этого автора, есть набор условных, совершенно искусственных персонажей и сложная перекличка разного рода аллюзий и реминисценций из мировой культуры и собственных произведений.
Еще одна черта романа – пряная эротика, смакование всякого рода телесных подробностей скандального свойства, среди которых и гомо-, и бисексуализм, и вуайеризм, да и прочие неаппетитные подробности, как то: неприятные запахи, желудочные и кишечные расстройства…
художник-пейзажист, эмигрировавший в 1920 году из Москвы в Нью-Йорк, картины которого напоминают одновременно Шишкина и Левитана, его жена Ева и сын Адам. К тридцати годам Адам стал модным фотографом и женился на балерине Ланской (напомню, эту фамилию носила вдова Пушкина – по второму мужу). Оба родителя Флоры также были склонны к неразборчивым половым связям. Это, собственно, почти единственное, что о них сообщает автор “Лауры”. Любовники окружают и мадам Ланскую, и ее мужа, но, как сказано в романе: “Флора, вероятно, была дочерью Адама”. Тот же покончил с собой через три года после ее рождения, потому что один из его любовников-юношей удавил другого, еще более желанного. И обставил свое самоубийство Адам как фотосессию, что позволило вдове на вырученные за снимки деньги купить квартирку в Париже.
Главный сюжет этой главы прямо указывает на два известных романа Набокова – “Лолиту” и “Защиту Лужина”. Очередной любовник матери Флоры, “пожилой, но еще полный сил англичанин, искавший за границей убежища от налогов”, зовется Губерт Г. Губерт, “имя явно вымышленное”. Он рассказывал 12-летней Флоре о своей дочери, погибшей как раз в 12 лет, учил ее играть в шахматы и как-то во время болезни девочки пытался потрогать ее ножки, за что получил от нее ногой в пах.
В пятой главе появляется и д-р Филипп Уайлд, которого она женила на себе. Из одного отрывка можно понять, что Флора – единственная любовь его жизни, из другого – что эта любовь родилась из его мальчишеского увлечения некоей Авророй Ли. Это имя сразу возбуждает ассоциации и с Лаурой Петрарки, и с Аннабель Ли, героиней стихов По. С образом Уайлда связана не только тема любви, но и – еще больше – тема смерти, может быть, самая важная в последнем романе Набокова. На нее указывает и второе его название: “Умирать забавно”.
– своего рода игра, смысл которой порой – отодвинуть ее в жизни. Вспомним героев Томаса Манна – маленького Ганно из “Будденброков”, писателя Ашенбаха из “Смерти в Венеции”, композитора Леверкюна из “Доктора Фаустуса”, которые представляли “смертельные” варианты собственной судьбы.
И это уже было у Набокова – в “Приглашении на казнь”.
Ясно одно. Решение проблемы смерти в романе должно было быть одновременно тривиальным и парадоксальным: Уайлд умирает, завершив свою книгу, Флора остается жить, может быть, именно потому, что ее смерть была описана в романе. В “последней” главе приятельница Флоры, та самая, что в самом начале предоставила ей свою квартирку для любовных утех, прямо-таки рекламирует Флоре роман о ней: “Ну конечно, там много чего понавыдумано и так далее, но ты узнаешь себя на каждом шагу. А потом, там эта твоя чудесная смерть”. И она повторяет еще и еще раз слова о вымышленной смерти: “Твоя чудесная смерть… самая безумная смерть на свете”.
Да, наверное, это и должно было стать финалом “Лауры”. А предварять его – мнение мужа о вымышленном романе: “Я открыл эту чертову вещь и обнаружил, что это умопомрачительный шедевр”. Сила искусства в том и состоит, что оно дает человеку настоящее и единственное бессмертие. Блудливая и глупенькая Флора может его обрести, как некогда никому не известная дама вдруг обрела божественный облик в стихах Петрарки.
Общеизвестно, что проза Набокова всегда содержит в себе ребусы, словесные загадки и огромное количество аллюзий. Эта игра названа самим автором в автобиографии: “Найдите, где спрятан матрос”. Понятно, что, выбирая героям своего последнего романа имена, Набоков рассчитывал вовлечь в эту игру и читателя. Имя “Лаура” весьма значимо в истории культуры. Конечно, первой вспоминается Лаура из сонетов Петрарки. Любой филолог и любитель поэзии знает, что стоит за этим именем: высокая и недостижимая любовь, с которой связано творческое преображение образа возлюбленной. В имени Лауры у Петрарки сливаются разные слова, близкие по звуку: “лавр” (lauro) как символ неувядающей славы, “золото волос” (l’aureo crine), и приятное дуновение ветерка (laura soave), и даже неумолимый ход времени (l’ora – час). Русскому читателю на ум придет, конечно, еще и Лаура из пушкинского “Каменного гостя”, нельзя исключать и другие ассоциации. Тема лавра также содержит отсылку к известному мифу о превращении Дафны. По-английски главное имя в названии романа произносится как “Лора”, это заставляет вспомнить еще одну знаменитую поэтическую героиню – Лорелею из стихов Брентано и Гейне, а может быть, и строчки Мандельштама: “Все перепуталось, и сладко повторять: / Россия, Лета, Лорелея”. В этих трех именах как будто запечатлена самая суть творчества Набокова: неизбывная тоска по утраченной родине, стремление воскресить прошлое наперекор забвению и завораживающий звук женского имени, в котором неожиданным образом все это и воплотилось – Лолита, Ада и вот теперь Флора. Если же говорить об имени последней героини, то оно указывает на старинную италийскую богиню цветов и греческий миф о Хлориде, которая, спасаясь бегством от бога ветра Зефира, и превратилась во Флору. Мифологические и литературные аллюзии дополняют и живописные образы: “Флора” Тициана, “Лаура” Джорджоне, конечно же, “Весна” Боттичелли. Ассоциации можно продолжать долго. Многие из них указаны в сопроводительной статье редактора и переводчика.
“Лауры” практически полностью взят из последнего опубликованного романа Набокова “Смотри на арлекинов!”. Его главный герой Вадим Вадимыч, карикатурный автопортрет писателя, имеет любовную связь с Луизой, молодой женой известного ученого-филолога Джерри Адамсона. Она очень красива и столь же блудлива, худощава, стройна, у нее “прелестный впалый животик”, как и у Флоры. Ее муж “представлял собой большую дряблую гору плоти, ему было уже под шестьдесят, когда, прожив целую жизнь аскетическим эстетом, он наделал шуму в своем кругу, женившись на этой хорошенькой, будто фарфоровая статуэтка, и очень шустрой девице”. В одной из сцен романа Вадим с Луизой в спальне наверху “наставляют рога” неповоротливому мужу, пока тот читает газету внизу в кресле. Потом следует краткий диалог втроем о романе Вадима с женским именем “Ольга”. Но этот роман вовсе не о Луизе, его героиня – “профессорша” Ольга Репнина, пародийная реплика первого американского романа Набокова “Пнин”.
Видимо, неслучайно имя и другого героя: Уайлд переводится как “дикий”, но гораздо важнее, что это чуть измененное имя великого писателя Оскара Уайльда, автора романа “Портрет Дориана Грея”, утверждавшего, что не искусство подражает жизни, а жизнь имитирует искусство. Правда, у Набокова фамилия “Уайлд” слегка изменена, без “немого е” в конце, но это входит в состав игры. Наверное, этим именем автор хотел подчеркнуть тему решающей власти искусства над жизнью. Однако здесь мы вступаем на зыбкое поле предположений, не обоснованных текстом. Ясно, что на тему имен и аллюзий в незавершенном романе можно организовать отдельную научную конференцию.
Самое большое огорчение в этой книге – вычурный перевод Геннадия Барабтарло. Известно, что Набоков был чрезвычайно требователен к переводу: “Я настаиваю на том, чтобы перевод был достоверным, без малейших упущений и погрешностей”. Упущений и погрешностей в этом переводе очень много. В угоду собственным представлениям о русском языке и содержании текста переводчик нередко настолько искажает оригинал, что русский читатель только диву дается: неужели Набоков может так ужасно писать?
С первых же страниц бросается в глаза подмена лексики оригинала, которая не выходит за рамки обыденной нормы, а в переводе получает резкую и ненужную вычурную маркировку. Кроме того, нередко искажен и оригинальный синтаксис автора, весьма содержательный. Обычное слово в переводе нередко передано через архаизм, изыск или просторечие. Слово “manuscript” (рукопись) переведено калькой “манускрипт”, но ведь по-русски это не всякая рукопись, но, как правило, древняя. В оригинале “vanity bag” (“дамская сумочка”) – идиома, где слово “суета” стало эпитетом, а в переводе – “ридикюль”, которое еще в словаре Даля 1884 года имело пометку “устаревшее”. Простое словосочетание “dashes off” (“набросает”) в переводе выглядит излишне просторечным: “тяп-ляп и готово”, в оригинале избитое и спокойное “to make money” в переводе получает нажим: “кучу денег заработать”. В оригинале примелькавшееся в быту слово “fridge” для обозначения холодильника – в переводе вдруг “ледник”, но ведь по-русски “ледник” – это не холодильный аппарат, а погреб со льдом или снегом, в котором и летом можно хранить продукты. Наверное, таким способом переводчик пытается якобы воссоздать язык Набокова, но ведь в оригинале этого нет и в помине. Ладно уж, еще можно воспринять использование устаревших слов “баул” или “шкап” как свидетельство русского происхождения героев, однако Набоков использует вовсе не архаичные слова, а общеупотребительные – и в 70-е годы, да и в наше время. Почему нейтральное английское слово “pause”(“замешательство, перерыв”) в переводе звучит так вычурно – “вымолчка”? Слово чрезвычайно редкое. Понятно, откуда оно появилось в переводе: в словаре Даля в словарной ячейке “пауза” и появляется эта “вымолчка”.
“Двуспальная кровать была постлана”, то, честно говоря, хочется смеяться. В русском языке кровать можно застелить, а постлать – постель. А как вам понравится такое описание красивой женщины: “Она была щупла до невероятности. Ребра проступали. Выдававшиеся вертлюги бедренных мослов обрамляли впалый живот, до того уплощенный, что его и животом нельзя было назвать”. Так и хочется воскликнуть: в оригинале все не так! Почему слово “slender” (“тонкий, стройный”) в переводе становится “щуплым”, в русском языке имеющим явный оттенок болезни – его значение “слабосильный, худой, невзрачный”, – да еще в краткой форме, коробящей слух? В оригинале простые общеупотребительные слова “knobs”, “hipbones”, ничего специфичного, вроде “вертлюг” или “мослов”. Последнее слово явно просторечное, грубое.
любовник, слово “Madame” (“мадам”) переводить как “барыня”, ведь оно порождает резонный вопрос служанки: “А вы не француз?”, который звучит нелепо в переводе. И зачем заменять английское “вы” на русское “ты”? Неужели для того, чтобы подчеркнуть невежливость Коры? Почему грузчики в переводе “ломовые”, ведь в оригинале этого нет? Журнал “Pitch”, специализирующийся на футболе, не может называться “Смоль”, скорее “Подача” или “Бросок”, – переводчик почему-то выбирает наименее подходящий из двух синонимов. “Богатый гадкий лектор” (“A rich rotten lecturer”) в переводе стал “профессором кислых щей”. О веерах, которые “имели огромный успех” (“they were a great hit”), в переводе сказано: “их поднимали как пыль”. Это уже за рамками допустимого.
Как мы уже говорили, роман Набокова полон сексуальных деталей. Переводчик публично сетовал на отсутствие подходящей терминологии в русском языке. Не нравится ему перевод самого банального “заняться любовью”, но зачем тогда просто опускать это словосочетание в предложении: “мужчина снимал часы перед тем как”. В оригинале идет дальше: “to make love”, а в переводе стоит точка. Зачем конструировать нелепые слова вроде “предуговоренное извлечение” (в оригинале просто “promised” – “обещанное”) или “предотроковические годы” (в оригинале “prepubescent years”, то есть девушка не достигла половой зрелости)? Зачем писать: “приходилось внедрять с обессиливающим проталкиванием”, когда лучше и точнее перевести: “приходилось проталкивать с силой” (спешу заметить, что так говорится о карманных шахматах, где фигуры имеют стерженьки и вставляются в ячейки на полях доски). Вместо того чтобы просто, как в оригинале: “Flora was barely fourteen”, сказать, что героине было “едва лишь четырнадцать, когда она потеряла невинность”, употреблять жуткое слово “невступно”. Еще одно словечко, сильно насмешившее одного из рецензентов: “хихикающая плёха” – в оригинале жаргонное, но всем известное словцо “tart” (“проститутка”, “шлюха”). Подобных примеров можно приводить еще очень много. Может быть, так говорят по-русски в штате Миссури, где живет переводчик, чему я лично никак не поверю, но это звучит ужасно. Если, по мнению Геннадия Барабтарло, так написал бы Набоков по-русски, то пусть лучше его текст читают по-английски.
На фоне аляповатого перевода сопроводительная статья Барабтарло выглядит совершенно иначе: нормальный язык, вполне научное описание рукописи, достоверные факты, интересные наблюдения и глубокие суждения о природе набоковской прозы вообще и строении данного произведения в частности. Не все можно принять: комично звучат ядовитые выпады против советской орфографии или “советской школы перевода”, которая, по словам Барабтарло, “привыкла к насилию над оригиналом”. Внимательный читатель уже убедился, что сам автор продолжает ненавистную ему традицию.
“Лауры” характерно для нынешней культуры постмодерна. Ясно, что не очень связные фрагменты романа не могут привлечь широкого читателя. Место подобных текстов традиционно – в приложении к академическому изданию сочинений великого писателя, в разделе “Незаконченное, планы, отрывки”. Однако здесь сделана сенсация, и сенсация дутая. Шедевра нет, разве что материал для исследователей. Это безусловно коммерческий проект, который использует, как это принято сейчас говорить, “раскрученное имя”. Перед нами “продвижение и продажа качественного продукта”: Набоков – действительно один из крупнейших художников слова в ХХ веке. Есть тут и непременный запах скандала, нагнетание слухов, томительное ожидание публики, разогретое на последнем этапе умелой рекламной кампанией, которая включала публикацию отрывков за рекордный гонорар в скандальном журнале “Playboy” и одновременно в приложении к респектабельной британской газете “The Times”.
– шедевр издательского искусства. Текст подан с научной, текстологической точки зрения. В одном из английских изданий даже есть перфорация, и каждый волен по-своему выстраивать композицию текста. По-русски есть два издания. Одно – солидное, крупного формата, объемом 384 страницы, оно содержит факсимильные репродукции всех карточек оригинальной рукописи, другое – массовое, карманного размера и без английского оригинала. Оба включают предисловие Дмитрия Набокова с различными подробностями последних лет жизни его отца, перевод с множеством подстрочных примечаний и указанием на полях нумерации карточек и помет на них, все это дополняет статья переводчика. Стоит отметить и великолепный дизайн обеих книг: яркий визуальный образ, взятый из картины Боттичелли, прекрасное полиграфическое исполнение, где все на высоте: и шрифт, и бумага, и приятная на ощупь и цвет обложка.
– это еще не все. Кампанию продолжают интервью с сыном писателя, с экстравагантным переводчиком и специалистами, книжные ярмарки, аукцион по продаже рукописных карточек, который, впрочем, не принес желаемых денег. Делание “шедевров” продолжается. Что будет следующим?