Стихи из романа “Дар”
Владимир Набоков, столетие со дня рождения которого не так давно отмечал весь мир, родился 10 апреля (по старому стилю) 1899 года в Санкт-Петербурге на Большой Морской, 47, в спальне матери, Елены Ивановны Набоковой.
Этот особняк был приобретен дедом, Иваном Васильевичем Рукавишниковым, на имя дочери, Елены, накануне ее бракосочетания с сыном министра юстиции Дмитрия Николаевича Набокова, Владимиром Дмитриевичем.
Образ дома, его интерьеров возникнет потом в ряде стихотворений, написанных в изгнании (“В неволе, в неволе я, в неволе… На пыльном подоконнике моем следы локтей, передо мною дом туманится.… От несравненной боли я изнемог”), в романе “Дар”, в автобио-графической повести “Другие берега”.
Город, где родился великий Мастер Слова, сыграл огромную роль во всем его творчестве.
…Я помню все: Сенат охряный, тумбы
и цепи их чугунные вокруг
седой скалы, откуда рвется в небо
крутой восторг зеленоватой бронзы1.
Из стихотворения “Петербург”,
Берлин, 14 января, 1923 г.
— символу Петербурга…
В лучшем из русскоязычных романов — “Дар” (1937), говоря от лица главного героя Федора Годунова-Чердынцева, бредущего по улицам Берлина, Владимир Набоков как будто мимоходом заметит: “…расстояние от старого до нового жилья было примерно такое же, как где-нибудь в России от Пушкинской до улицы Гоголя…” Действительно, в 1909 году, к столетию со дня рождения Николая Васильевича Гоголя, было решено Малую Морскую переименовать в его честь, так как в 1830-х годах писатель жил на этой улице в доме № 17. Большая Морская, расположенная в двух шагах, стала называться Морской. (К сожалению, в середине 1990-х годов городские чиновники, выборочно менявшие топонимику Петербурга, в наше время не обратили внимания на уважение к творчеству великого прозаика, к его личности со стороны соотечественников в начале XX века…)
На углу Невского и Большой Морской — в доме 16/7 (“…проспект какого-то Октября, куда вливается удивленный Герцен”) — до революции находился известный магазин Треймана, где продавались письменные принадлежности. Именно туда, как описывает Набоков в “Других берегах”, и поехала зимой в санях Елена Ивановна, чтобы купить тяжелобольному сыну необычный подарок: “…планомерная ежедневность приношений придавала медленному выздоровлению и прелесть, и смысл”. Любящая мать приобрела девятилетнему Володе гигантский деревянный карандаш, около двух аршин в длину, фирмы “Faber” — “сущее искусство для искусства”.
“…Рекламное чудовище висело в окне у Треймана как дирижабль, и мать знала, что я давно мечтаю о нем, как мечтал обо всем, что нельзя было или не совсем можно было за деньги купить…”
Отец, Владимир Дмитриевич, вырос в казенных апартаментах против Зимнего дворца, в здании Главного штаба, так как Дмитрий Николаевич Набоков был назначен Александ-ром II в 1878 году министром юстиции Российской империи.
Позднее супруга, Мария Фердинандовна Набокова (урожденная баронесса фон Корф), на углу Малой Садовой и Итальянской, 25 приобретает изящный трехэтажный особняк ярко-голубого цвета, построенный в середине 50-х годов XVIII века по проекту архитектора Саввы Ивановича Чевакинского, создателя великолепного собора Николы Морского в Коломне.
В молодости Савва Чевакинский одержал победу в конкурсе архитекторов на проект типовой застройки мест близ Исаакиевского собора, так как прежняя Морская слобода почти полностью выгорела при сильном пожаре в 1737 году. Именно по его проекту в начале 1740-х годов Большая Морская была застроена однотипными одноэтажными домами “на подвалах”, и тот, в котором потом через 150 лет родится великий писатель, сохранил фундамент старинного дома, спроектированного С. И. Чевакинским. Возможно, это мистика, но в 40-е годы XVIII века тот, первый, “домик” имел ту же нумерацию — № 47…
В архитектурном облике особняка на Итальянской, 25, прослеживаются некоторые черты рококо и классицизма: овальные окна-люнеты украшают весь третий этаж, изящный ризалит в центре здания имеет фигурный фронтон и колонны с капителями ионического ордера, характерными для “почерка” архитектора С. Чевакинского.
Дед по материнской линии — Иван Васильевич Рукавишников. Его предки — сибирские золотопромышленники, владельцы уральских приисков, алапаевских заводов. В 1882 году, в царствование Александра III, он получает дворянство и титул действительного статского советника. С начала 1880-х годов становится владельцем роскошного особняка на Адмиралтейской набережной, 10, в котором тогда помещалась даже собственная гимназия для сыновей, где преподавали лучшие петербургские профессора.
Воспоминания, связанные с интерьерами дома деда, тонко обозначены Владимиром Набоковым в милом, пронизанном острым чувством ностальгии стихотворении “К кн. С. М. Качурину” (1947, США):
Качурин, твой совет я принял
и вот уж третий день живу
в музейной обстановке, в синей
гостиной с видом на Неву…
Итак, Петербург Набокова — это набережные: Дворцовая, Адмиралтейская, Английская; Александровский сад с бронзовым верблюдом Пржевальского, куда в детстве водили гулять, Петропавловская крепость, выстрела которой в полдень так боялся маленький Лужин. В юности — аллеи Таврического сада, место встреч с первой возлюбленной, прогулки с нею по Миллионной, где восхитительный овал Зимней канавки (архитектор Ю. М. Фельтен) открывал вид на ту же крепость: “Где в нежно-каменном овале синеет крепость и Нева…” Единственное из многих стихотворений, обращенных к ней (написано оно в апреле 1921 года), помечено ее инициалами — В. Ш. — Валентина Шульгина. В мечтах автору грезится их встреча именно “…там, у дворца, под аркой, средь лунных круглых теней, несмотря на то, что дома на Мильонной совсем уж не те…”
В январе 1911 года отец определяет учиться одиннадцатилетнего Володю в третий семестр Тенишевского училища, открытого на Моховой, 352. Потом, в течение семи лет, ежедневно, шофер на красном автомобиле отца отвозит мальчика на занятия: от дома № 47 по Морской, через Исаакиевскую площадь и далее с поворотом на Невский проспект, затем — с поворотом на Караванную, мимо цирка Чинизелли, через реку Фонтанку по Симеоноевскому мосту, мимо церкви святых Симеона и Анны (архитектор М. Г. Земцов, 1734) по Моховой до Тенишевского училища.
Сравнительно недалеко от этих мест, на углу бывшей Сергиевской улицы и бывшего Воскресенского проспекта3, и сейчас стоит великолепный четырехэтажный дом (№ 38/9) цвета густых сливок (тогда он принадлежал Вайнеру), где могли снимать квартиры очень состоятельные люди.
Отец, В. Д. Набоков, на втором парадном этаже занимал тогда просторные апартаменты.
В архитектурном облике здания, построенного в конце XIX века, видны некоторые черты стиля модерн, который в то время начал утверждаться в Петербурге, — изящный полукруглый угловой эркер, венчает который луковица с флюгером, на флажке обозначен год — 1893… Но в то же время состоятельным Вайнером собственный доходный дом был задуман наподобие итальянского палаццо эпохи Возрождения, если, конечно же, сделать скидку на время — почти 450 лет (отсюда помпезность, свойственная эклектике), и сам город — Санкт-Петербург…
“приметы” Возрождения: изображение грифонов, пальметт по фризу здания, у эркера на фасаде — рельефные итальянские арабески, над окнами первого этажа — маскароны…
Но главное, что останавливает внимание зрителя в архитектурной композиции этого углового дома, — теламоны, попарно поддерживающие пять балконов огромного здания. Юного Владимира Набокова, наблюдавшего дом, наверное, не могли не поразить фигуры именно этих скульптур.
В романе “Защита Лужина” (1929), рассказывая о том, как мальчик, решив прогулять уроки, окольными путями бредет к дому “милой рыжеволосой тети”, лелея мечту о возможной партии в шахматы, Набоков, с присущим ему тонким чувством юмора, даст не только внешнюю, но и внутреннюю психологическую характеристику места, где тетя Лужина обитала: “Наконец он заметил нужный ему дом, сливовый, с голыми стариками, напряженно поддерживающими балкон, и с расписными стеклами в парадных дверях…”
Можно предположить, что Набокова удивляли не столько обнаженные торсы теламонов с набедренной повязкой, опущенной чуть ниже, чем было предусмотрено в классической архитектуре, но главное — сладострастное и в то же время одухотворенное выражение их лиц, великолепно проработанных талантливым скульптором. Зная Набокова, становится понятным, что, помещая “милую тетю” в этом доме, он, как романист, в завуалированной форме намекает не только на адюльтер между героиней и Лужиным-старшим, но и на юношескую романтическую влюбленность, возникшую между собственным отцом и его кузиной, Екатериной Дмитриевной Данзас. Она — двоюродная сестра Владимира Дмитриевича по материнской линии, в детстве и юности жила в их семье; мать — Любовь Фердинандовна Данзас (урожд. баронесса фон Корф, родная сестра бабушки Набокова, Марии Фердинандовны); отец — Дмитрий Карлович, внучатый племянник Константина Карловича Данзаса, друга и секунданта А. С. Пушкина. Наверное, именно поэтому Владимир Набоков имел право заметить в автобиографической повести “Другие берега”: “Я думаю, было совсем темно, когда внесли раненого в геккернскую карету…”
Реальная “тетя Катя”, не героиня романа, а ее прототип, жила на той же Сергиевской улице, что и отец, но в доме № 25.
Это респектабельный четырехэтажный дом цвета темной охры, построенный в начале ХХ века, его украшают колонны, резьба по камню, а над центральным входом — просторный двухарочный балкон с ажурной решеткой, который поддерживают спаренные литые изящные столбы.
Недалеко от описываемых мест — Таврический сад, распланированный в Петербурге в конце 1780-х годов при Екатерине II, когда началось строительство Таврического дворца (архитектор И. Е. Старов) для князя Г. А. Потемкина-Таврического, фаворита императрицы в то время.
Как яркое воспоминание собственного детства, фантастический образ сада вспыхивает в мозгу больного ребенка в момент бреда — одно из прелестных стихотворений из сборника Федора Годунова-Чердынцева:
Влезть на помост, облитый блеском,
упасть с размаху животом
на санки плоские — и с треском
по голубому… А потом,
когда меняется картина
и в детской сумрачно горит
рождественская скарлатина
съезжать по блещущему ломко,
преувеличенному льду,
полутропическом каком-то
полутаврическом саду.
Позднее, в юности, осенью—зимой 1915–1916 годов, аллеи Таврического сада, его скамьи, музей А. В. Суворова, что рядом, на Таврической улице, станут местом встреч юных влюбленных — Владимира и Валентины.
Она — Валентина Евгеньевна Шульгина (Люся, как он ее ласково называл) — первая любовь, прототип и очаровательной Машеньки из одноименного романа, и Тамары из “Других берегов”.
В начале 11-й главы автобиографической повести Владимир Набоков красочно, как живописец, обрисует тот восхитительный “сказочный” день, когда началась их нежная влюбленность (страсть) в окрестностях “нашей Выры”:
“Я впервые увидел Тамару — выбираю ей псевдоним, окрашенный в цветочные тона ее настоящего имени, когда ей было 15 лет, а мне 16. Кругом как ни в чем не бывало сияло и зыбилось вырское лето. Второй год тянулась далекая война…”, и далее: “В тот июльский день, когда я наконец увидел ее стоящей совершенно неподвижно (двигались только зрачки) в изумрудном свете березовой рощи, она как бы зародилась среди пятен этих акварельных деревьев с беззвучной внезапностью и совершенством мифологического воплощения”.
Их летний роман проходил под сенью дубрав и лип Выры и Рождествена, под “русалочий лепет” незабвенной Оредежи. Но главным местом встреч в то лето была колоннада заднего фасада рождественской усадьбы дяди, Василия Ивановича Рукавишникова, на высоком муравчатом холму4, “под романтической сенью которой сосредоточились в 1915 году счастливейшие часы моей счастливой юности”.
Зимой 1915–1916 годов их встречи переносятся на улицы и “классические пустыни” (площади) родного холодного Петербурга, в малопосещаемые залы Эрмитажа и Русского музея и в уютную атмосферу последнего ряда кинематографов на Невском — “Пиккадилли” или “Паризианы”. “И оттуда опять на улицу, в вертикально падающий крупный снег Мира Искусства…”
После свиданий Владимир провожал девушку к дому, где она жила с родителями, — Фурштатская, 48. В скромном трехэтажном доходном доме отец, Евгений Константинович Шульгин, мелкий чиновник, занимал квартиру с женой и детьми. Построенный в 1882 году, этот дом примечателен тем, что на уровне второго этажа над центральным входом находится балкон на двух массивных литых столбах. Его кованую ажурную решетку и сейчас украшает псевдовосточный орнамент — лента меандра, четырехлистники…
В течение всего того времени Набоков не переставал писать стихи “к ней, для нее, о ней” — по две-три пьески в неделю”. Самый первый сборник стихов, в количестве 500 нумерованных экземпляров, в середине 1916 года был издан на собственные деньги начинающего поэта петербургским художественно-графическим заведением “Унион”. Все 68 стихотворений маленькой скромной книжечки посвящены их любви, предстоящей разлуке, очаровательной природе тех мест.
КОНТРАСТЫ
Я плакал без горя, ты в даль загляделась…
Мы были одни с тишиной;
Зеленой рекою мы медленно плыли;
Мы счастливы были…
…
—
Летали кругом лепестки.
Над сердцем разбитые клятвы кружились…
Мы молча простились
Неясным движеньем руки…
Проходят своим чередом.
Так дождь благодатный бывает весною,
Так солнце порою
Смеется осенним лучом.
1916
— сначала в Ялте, а потом в Кембридже, Берлине — он часто в стихах той поры будет вспоминать о потерянном рае первой любви, и эта утрата, проходящая через всю жизнь, связана у него воедино с невыносимой ностальгией по оставленной навсегда России:
* * *
Я думаю о ней, о девочке, о дальней.
Я вижу белую кувшинку на реке,
и реющих стрижей, и в сломанной купальне
стрекозку на доске.
пускались странствовать по шепчущим лесам,
где луч в зеленой мгле являл за чудом чудо,
блистая по листам.
Мы шарили во всех сокровищницах Божьих,
то ласковых жучков, то гусениц, похожих
на шахматных коней…
1917–1922
Вспомнив глаза Валентины, он в 1922 году придумает милую стилизацию (сонет), где идет речь о восхищении поэта красотой глаз персидской царевны:
так говорил поэт смеющейся царевне:
…………………………………..........................
…………………………………………………..
но сладостный разрез твоих продолговатых
чуть сизый на белке, и блеск на нижней веке,
и складки нежные над верхнею — навеки
останутся в моих сияющих стихах…
В 1923 году, думая о ней вновь, В. Набоков выберет вдруг размер и стилистику, характерные для русского романса, который обожала “В. Ш.”, и в последней строфе предопределит свою творческую судьбу:
я по небу, сквозь звездную росу,
как через луг некошеный, дымящий,
тебя в свое бессмертье унесу.
Но подлинное бессмертие первая Муза Владимира Набокова обретет в романе “Машенька”, который был закончен в 1925 году, уже после женитьбы писателя на Вере Евсеевне Слоним в апреле того же года.
… Можно предположить, что, говоря кратко: “Машенька жила на Караванной”, Набоков имет в виду именно дом № 8, балкон которого над центральным входом на уровне второго этажа поддерживают стройные литые столбы, правда, более изящные, чем на Фурштатской, 48, где обитала реальная Валентина Шульгина…
— растительный орнамент, характерный для эклектики.
В юности именно мимо этого дома Владимир Набоков каждый раз проезжал по дороге в Тенишевское училище.
Несмотря на то, что тогда он часто бывал на Фурштатской, ветреная Судьба так и не подготовила ему в те годы встречи с Верой Слоним, жившей неподалеку в респектабельном доме № 9 по той же улице; в нем ее отец, известный адвокат, занимал с семьей просторную квартиру на втором этаже.
По милости Судьбы их встреча произойдет уже в Берлине, когда в начале мая 1923 года он ее увидит на традиционном благотворительном балу-маскараде, организованном русской эмиграцией, и она будет в черной маске; подобные маски в их кругу назывались “loup” (фр. — волк). Через некоторое время, в память о той встрече, Набоков напишет стихотворение, предваряет которое эпиграф из “Незнакомки” А. Блока: “И странной близостью закованный…”.
“самый лучший”, по его мнению, современный поэт русского символизма, осознает, что эта встреча судьбоносна: “И ночь текла, и плыли молча в ее атласные струи той черной маски профиль волчий и губы нежные твои…” Несмотря на смятение: “Вернулась в ночь двойная прорезь твоих непросиявших глаз”, он в заключение напишет:
Тоска, и тайна, и услада,
и словно дальняя мольба…
но если ты — моя судьба…
“Встреча”, 1923
Вера Слоним вскоре станет его возлюбленной, женой, спутницей всей его жизни. Известно, что все романы на русском языке писатель посвятил жене, включая и “Машеньку” (“Слово”, Берлин, 1926).
Набоков в течение всей своей жизни, прежде всего в творчестве, был блестящим мистификатором: любил и умел “путать карты” (в его варианте правомернее — “шахматы”.)
— в “Даре” (он посвящен матери), уже зрелый мастер в главной книге, законченной, когда со времени его женитьбы прошло 12 лет, расскажет о собственных чувствах к загадочной Зине Мерц, прототипом которой была жена — Вера Набокова.
Любовь Федора Годунова-Чердынцева (alter ego) к родителям, к “оранжевому раю прошлого” — к России проходит через все повествование, и, несмотря на внутреннюю трагедию вынужденного эмигранта, сироты, человека, безумно тоскующего по утраченной родине, ореол взаимной любви, подобно мерцанию волос Зины (“ее бледные волосы, светло и незаметно переходившие в солнечный воздух вокруг головы”), озаряет страницы романа.
Не только романтический внешний облик загадочной героини, но, главное, — ее внутренний мир, черты характера, необыкновенное чувcтво юмора поначалу удивляют, а потом покоряют автора, так как “Зина была остроумна и изящно создана ему по мерке очень постаравшейся Судьбой…” Его привлекала в ней “смесь женской застенчивости с неженской решительностью во всем”.
Ключ, раскрывающий их отношения, Набоковым дан в главном стихотворении из “Дара”: “Люби лишь то, что редкостно и мнимо…” В этом стихе, несмотря на конкретную фантасмагорию, музыкальным рефреном звучит credo писателя: независимость, неординарность мышления, преклонение перед вымыслом, который — …
* * *
Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что злит глупцов, что смердами казнимо,
как родине, будь вымыслу верна.
……………………………………………
……………………………………………
лист жилками зелеными сквозит.
У тех ворот — кривая тень Багдада,
а та звезда над Пулковом висит.
Как звать тебя? Ты полумнемозина,
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоем…
……………………………………………
…………………………………………….
вода в огнях, Венеция сквозит, —
а улица кончается в Китае,
О, поклянись, что веришь в небылицу,
что не запрешь души своей в темницу,
не скажешь, руку протянув: стена.
В стихотворении дан мотив путеводной звезды, которая сияет над Пулковом — юго-западная окраина родного Петербурга, и над Волгою — над Россией…
В заключение приведем отрывок из стихотворения, написанного в 1926 году и посвященного Мстиславу Добужинскому. Известно, что он давал уроки рисования В. Набокову с пятнадцати лет. Блестящий рисовальщик, входящий в художественное объединение “Мир искусства”, внушил ученику “правила равновесия и взаимной гармонии”, пригодившиеся потом в литературном сочинительстве…
5
Воспоминанье, острый луч,
преобрази мое изгнанье,
пронзи меня, воспоминанье
о баржах петербургских туч
о закоулочных заборах,
о добрых лицах фонарей…
Я помню, над Невой моей
бывали сумерки, как шорох
Примечания
1 Здесь и далее — курсив мой. Е. Ф.
2
3
4 Музей-усадьба в Рождествено; восстанавливается после пожара, случившегося 10 апреля 1995 года.
5 Поэзия как живопись (лат.).
Опубликовано в журнале: Нева 2003, 7