П. А. Суслов
(Иваново)
Кто такой дядя Паша?
(Об авторском присутствии в повести
В. Набокова «Соглядатай»)
В повести В. Набокова «Соглядатай» выстреливший в себя главный герой оказывается заточенным в порожденной его же сознанием посмертной реальности, изменчивой, податливой, театрально условной, полной ненадежных декораций. Все это напоминает причудливый сон, и сновидцу дано сознавать всю условность происходящего, а значит - и ощущать небывалую свободу и легкость, которых так не хватало Смурову в земной жизни. Нет больше стыда, нет робости и унижений. Совершенная легкость, абсолютная неуязвимость. «После выстрела, выстрела, по моему мнению, смертельного, я с любопытством глядел на себя со стороны, и мучительное прошлое мое - до выстрела - было мне как-то чуждо. <...> Я был теперь по отношению к самому себе посторонним. Вера в призрачность моего существования давала мне право на некоторые развлечения» [2, с. 56]. Нельзя не признать: у героя есть основания так мыслить. Коль скоро это новое бытие порождено сознанием Смурова, то значит ему и принадлежит в этом мире совершенная власть - по праву творца.
Все это так. Но в приведенных словах героя о смертельном выстреле промелькнуло странное, вызывающее сомнения «по моему мнению»; но быстро становится ясно, что власть героя над миром, в котором он оказался, весьма сомнительна; но постепенно призрачная реальность приносит герою новые мучения, как когда-то приносила подлинная жизнь. Есть, кроме того, в повести одна в высшей степени примечательная сцена, в которой картонные декорации второсортной смуровской реальности разрушаются (словно бы по воле кого-то, кто обладает над этим миром властью большей, чем Смуров). Фрагмент чем-то напоминает разрушение фальшивого мира в финале романа «Приглашение на казнь». Важно отметить, что эта сцена приснилась Смурову (это, по сути, сон во сне, ведь само посмертное существование героя напоминает затянувшиеся сомнамбулические блуждания) и кажется данным свыше, но неразгаданным откровением: «И тут мой сон растратил свой небольшой запас логики: лестница, на которой происходил разговор, уже высилась сама по себе, среди открытой местности, и внизу были сады террасами, туманный дым цветущих деревьев, и террасы уходили вдаль и там был, кажется, портик, в котором горело сквозной синевой море» [2, c. 86]. Вид, открывшийся перед Смуровым с его одинокой, вырванной из принимаемого за реальность мира лестницей - еще одна параллель с «Приглашением на казнь». «Сады террасами» вызывают в памяти Тамарины сады, по которым тоскует, которые видит с парапета крепости Цинциннат. Главное же - море, горящее «сквозной синевой». В повести «Соглядатай» оно воспринимается как манящий промельк свободы, недостижимой, впрочем, для Смурова, сознательно запершего себя в темном, мрачном, полном картонных призраков и валких декораций балагане.
Воля сна оказывается сильнее воли сновидца. В конце концов Смуров даже начинает сомневаться в собственной смерти, пытается различить в посмертной реальности признаки настоящей жизни, «тяжелой и нежной, возбуждающей волнение и муку» [2, с. 87], но не находит их. Он хочет быть совершенно уверенным и возвращается в комнату, в которой застрелился. Прежде всего, обратим внимание на слова женщины, сдающей помещение: «”Боже мой, комната сдана, - повторяла старушка. - Доктор Гибель съезжать не собирается” (Здесь и далее курсив мой. - П. С. )» [2, c. 91]. В переводе с набоковского последняя фраза могла бы звучать так: «Вы действительно мертвы, ваша смерть длится и не собирается прекращаться». И далее: «в стене я нашел тщательно замазанную дырку, - да, я ее нашел и сразу успокоился, глядел, прижав руку к сердцу, на сокровенный знак моей пули: она доказывала мне, что я действительно умер, мир сразу приобретал опять успокоительную незначительность» [2, c. 91].
Герой рад посмертному существованию такого сомнительного качества, в этом его бегство от подлинной, «тяжелой и нежной, возбуждающей волнение и муку» жизни, тяжесть и мучительность которой он не в силах выносить. Да, море подлинной жизни, просочившееся в удобное смуровское посмертие и чуть было не затопившее его, отступит (точнее, отступится), когда Смуров найдет след от пули. Да, мир вновь приобретет «успокоительную незначительность», когда он удостоверится в собственной смерти. Но всего сказанного достаточно, чтобы усомниться в том, что именно Смурову принадлежит роль творца собственной посмертной реальности. Задача исследователя, таким образом, искать подлинного автора. Набоков выглядывал из-за кулис «Лолиты», прячась под маской Вивиан Дамор-Блок, спорил с Германом из «Отчаяния», прикинувшись «на- бокой вазой с бликом», провоцировал читателей «Пнина» фигурой Владимира Владимировича, который мог бы «рассказать все об этих чарующих насекомых». Примеров, демонстрирующих склонность Набокова появляться (предварительно загримировавшись) в собственном спектакле, можно привести немало [7].
Среди персонажей повести «Соглядатай», каждый из которых является по сути лишь очередным воплощением Смурова6, наиболее примечателен, пожалуй, дядя Паша. На фоне более или менее призрачных обитателей дома на Павлиньей улице (следует запомнить это название), он выделяется некоей особенной фантастичностью. Появляется этот дядя Паша со сказочной внезапностью: «совершенно неожиданно явился из Мюнхена дядя Паша» [2, c. 73]. Исчезновение же его и вовсе представляется рассказчику чем-то сверхъестественным: «дядя Паша исчез, - и было что-то магическое в его исчезновении» [2, с. 76].
Вот описание внешнего и эмоционального облика этого странного человека: «Веселенький, говорливый труп в синем костюме, с перхотью на плечах, очень бровастый, с бритым подбородком и с замечательными кустами в ноздрях, - дядя Паша был подвижен, шумен и любознателен» [2, с. 73].
Образ дяди Паши, его место и функции в системе персонажей «Соглядатая» - все это заслуживает самого пристального изучения. Есть основания полагать, что перед нами одна из сложных набоковских головоломок. На поверхности лежит следующее: дядя Паша это, несомненно, единственный персонаж «Соглядатая», который позволяет появиться «самому счастливому, самому недолговечному образу Смурова, образу Смурова-жениха» [2, c. 88]. Напомню, что именно от дяди Паши герой узнает ошибочную информацию (и есть основания считать ошибку умышленной) о том, что именно в него, Смурова, влюблена Ваня. И со смертью дяди Паши, по замечанию самого рассказчика, этот лучший образ Смурова также умирает [2, с. 88]. Смерть дяди Паши - аккордный момент, известие о ней приходит внезапно и некстати, как раз тогда, когда жизнь делает попытку «доказать, что она действительно существует», а Смуров в свою очередь делает попытку добиться взаимности Вани. Обе попытки обречены на провал, и последняя смуровская неудача, кажется, находится в какой-то странной связи с кончиной дяди Паши, «этого веселого, полоумного старика» [2, с. 88], словно, пока он был жив, жила и надежда на взаимность, на обретение - через любовь - подлинной жизни, на шанс выхода из лабиринта смуровского посмертного бытия.
Шутовство, шумность, энергичность дяди Паши, его эксцентричное поведение, намеки на причастность дяди Паши к чему-то магическому - все это признаки набоковского персонажа-фокус- ника, лукавого волшебника, который свободен от балаганных правил, который, более того, будучи художником, волен создавать балаган собственный7. Я склонен считать, что дядя Паша в мире «Соглядатая» является представителем подлинного автора текста, самого Набокова. Доказать это будет непросто, но следует сформулировать и упорядочить некоторые наблюдения.
Посмертная жизнь Смурова протекает в доме номер пять на Павлиньей улице. Я уже говорил о необходимости обратить внимание на это название. Очевидно фонетическое и графическое сходство имени Павел и слова «павлин». Таким образом, пространство, в котором протекает действие повести, посредством своего названия оказывается связано с дядей Пашей. Справедливо считать, что в художественной реальности набоковского сорта улица, названная в честь персонажа, как и все, на этой улице происходящее, находится в его, персонажа, ведомстве. Вероятно, можно пойти еще дальше и сказать о том, что эта улица сотворена, сочинена им. На этом, однако, наблюдения за фигурой дяди Паши не заканчиваются.
Первое упоминание этого героя в тексте встречается чуть раньше непосредственного приезда дяди Паши из Мюнхена. Рассказчик в поисках новых образов Смурова пробирается в чужую комнату, в которой находит лишь письмо «от неизвестного мне лица, от какого- то дяди Паши. Ни одного намека на Смурова. И если это был шифр, то все равно ключа я не знал... » [2, с. 71]. Эти слова о возможном шифре волнуют до крайности. Несомненно, шифр есть, если в тексте Набокова появилась такая фраза. И незнание рассказчиком ключа только подталкивает читателя самостоятельно взяться за поиски. Многозначительное многоточие в конце предложения - дополнительный стимул к расследованию, ведь Набоков, вообще скверно относящийся к этому томному знаку препинания, использует его здесь, конечно, с умыслом. Цель многоточия - привлечь читательское внимание к словам о шифре. Итак, я убежден, что шифр, действительно, есть. К сожалению, я не могу с уверенностью сказать, что смог подобрать правильные ключи. Однако, даже если выбранный след был ложен, он все-таки привел к интересным результатам.
Искушенный в словесной игре, Набоков вполне мог играть на ударении в имени «Паша». Перенесенное на второй слог, оно превращает имя героя в высокий титул Османской империи. Подобный ход мыслей мог бы сойти за поиск отсутствующей в темной комнате черной кошки, однако есть ряд дополнительных доводов в пользу его обоснованности. Во-первых, в повести без явных на то причин трижды упомянута Турция. «Он в Константинополе шлепал одним французом об пол, как тряпкой» [2, с. 46]; «А я вот что хотел рассказать, - грянул Роман Богданович. - Вы упомянули о Константинополе, Марианна Николаевна. Был у меня там один хороший знакомый. <...> Ну вот, он мне рассказал следующую историю. Рисует нравы Турции»
<.. .> Роман Богданович провалился прямо в пасть к синему персидскому льву, вытканному на ковре» [2, c. 75]8. Следует заметить не только упоминание Персии, но и синеву вытканного на ковре льва, и здесь я напоминаю о синем костюме дяди Паши. Ковер занимает одно из первейших мест в списке наиболее значимых набоковских мотивов, а появления чего бы то ни было персидского, весьма частые у Набокова, всегда обладают позитивными коннотациями9. В автобиографии «Другие берега» символика ковра особенно активна, не обходится и без «персидского» мотива: «Признаюсь, я не верю в мимолетность времени - легкого, плавного, времени! Этот волшебный ковер я научился так складывать, чтобы один узор приходился на другой [4, c. 233]10.
Последний существенный довод в пользу волшебного превращения дяди Паши в сказочного пашу, который с ориентальной невозмутимостью восседает над мрачным балаганом смуровской реальности, опять возвращает нас к названию улицы, на которой происходит действие «Соглядатая». Павлин - это птица пышных восточных садов, и количеством павлиньих перьев, использованных в одежде, отмечалась степень паши (бейлербей-паша, мир- миран-паша или мирлива-паша) [8].
и атрибут истинного творца, а именно - «синий галстук, ярко-синий с павлиньим переливом» [2, с. 79]. Однако галстук, как выясняется, - краденый, чужой, поэтому Смуров «больше никогда этого галстука не носил» [2, с. 79]. Отметим синий цвет галстука, на котором автор, несомненно, делает особый акцент (цвет упомянут дважды), а также «павлиний перелив», отсылающий как к названию улицы, так и к дяде Паше. Здесь уместно привести ценную для нас цитату из статьи В. Шадурского: «Синий, лиловый, фиолетовый в творчестве Набокова указывают на точки, где сходятся потустороннее и посюстороннее: авторское видение и зрение персонажа» [6] (в этой связи следует не упустить, что лиловый цвет также присутствует в облике дяди Паши: «тыкал то туда, то сюда указательным пальцем с бледно-лиловым, чудовищно длинным ногтем» [2, с. 73]).
Проведенный анализ свидетельствует об особой роли дяди Паши в мире «Соглядатая». Это единственный персонаж, претендующий на свободу от мира, сотворенного сознанием Смурова; более того, нельзя не заметить, что Смуров не в состоянии контролировать мир, им же построенный, что заставляет предполагать участие творящего сознания более высокого порядка, чем смуровс- кое. Конечно, это творящее сознание самого автора, Набокова, которое воплощает в повести чудаковатый дядя Паша, способный неожиданно появляться и загадочно исчезать, способный создать единственный счастливый, пусть и недолговечный, образ Смурова, в которого влюблена Ваня. Дядя Паша, представитель Набокова, проникает в этот мир как посланник иного бытия, превосходящего по качеству то, в котором пребывает Смуров. Того бытия, надо полагать, где «горит сквозной синевой» недостижимое для Смурова море.
Литература
1. Брокгауз, Ф., Ефрон, И. / Энциклопедический словарь в 41 томах. Т 23. - СПб.,1898. - С. 62.
2. Набоков, В. Соглядатай / В. Набоков. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах. Т 3. - СПб., 2006. - С. 45-93.
3. Набоков, В. Дар / В. Набоков. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах. Т 4. - СПб., 2002. - С. 188-545.
Набоков, В. Другие берега / В. Набоков. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах. Т 5. - СПб., 2008. - С. 140-339.
5. Сендерович, С., Шварц, Е. Сок трех апельсинов: Набоков и петербургский театральный авангард / С. Сендерович, Е. Шварц / / Империя N. Набоков и наследники. - М., 2006. - С. 293-348.
6. Шадурский, В. А. Блок в художественном мире В. Набокова / В. Шадурский // Александр Блок и мировая культура. - Вел. Новгород, 2000.- С. 256-287.
7. Шапиро, Г. Поместив в своем тексте мириады собственных лиц: к вопросу об авторском присутствии в произведениях Набокова / Г. Шапиро // Литературное обозрение. - 1999. - №2.
8. <http://ru.wikipedia. о^^ікі/Паша_(титул)>.
1
«Что скрывать: все те люди, которых я встречал, - не живые существа, а только случайные зеркала длят Смурова» [2, с.86].
2
По мнению С. Сендеровича и Е. Шварц, балаган - «Это всеохватывающая метафора мира, внутри которого развиваются все истории, рассказанные Набоковым, как бы разнообразны они ни были внешне. Балаган означает вымышленную, неестественную и навязанную жизнь, в которой участников заставляют играть предписанную роль; только художник, творец, обладает возможностью поставить свой собственный спектакль и, демонстрируя акробатику мысли и слова, отменяющую инертность материи, достигать небесных высот» [5].
3
4
«Какое это было откровение, когда из легкой смеси красного и синего вырастал куст персидской сирени в райском цвету!» [4, с. 158]; «Я смотрел <.> на вечернее перламутровое небо, где с персидской яркостью горел лунный серп, и рядом звезда» [4, с. 296].
5
и автору, рассматривает «альбом персидских миниатюр» [3, с. 253].