БОЛЕЗНЬ КАК СПОСОБ ОСТРАНЕНИЯ: «НОВОЕ ЗРЕНИЕ» ВЛАДИМИРА НАБОКОВА[1]
В 1932 году Андрей Седых задал Набокову вопрос о болезненной странности многих его героев: «Почему у физически и морально здорового, спортивного человека все герои такие свихнувшиеся люди?» Писатель ответил, что «в страданиях человека есть больше значительного и интересного, чем в спокойной жизни. Человеческая натура раскрывается полней»[2].
Неочевидный на первый взгляд, мотив болезни присутствует практически во всех произведениях Набокова. Иногда он выходит на первый план, иногда появляется на периферии текста. Но ответ писателя Андрею Седых о том, что болезнь помогает полнее раскрыть характер героя, при ближайшем рассмотрении оказывается скорее уходом от ответа. Характерологической функцией мотив болезни в текстах писателя совсем не исчерпывается.
В последнее время появился ряд работ, посвященных связи литературы и медицины. Исследователи делают попытку реконструировать представления о здоровье/болезни в разных семиотических системах - от естественных языков до поэтических идиолектов, рассматривают образы больных и болезни в традиции русской и европейской литератур, описывают морбуальную лексику и оптику художественных текстов. В специальном номере журнала «Studia Literaria Polono-Slaviса» (2001, № 6), посвященном болезни, Ежи Фарыно ставит вопрос: «чем и зачем заставляют болеть своих персонажей писатели?» Попытаемся ответить на него применительно к прозе Набокова.
«Евгению Онегину» он писал:
Оспу, которой позднее, из соображений сюжетопостроения или эмоционального накала, суждено было заразиться множеству привлекательных персонажей (разве можно забыть мадам де Мертей, лишившуюся глаза, в «Опасных связях» Шодерло де Лакло или страшные затруднения, в которые попадает Диккенс, изуродовав к концу своего «Холодного дома» облик Эстер Саммерсон!), подхватывает Сен-Пре от больной Юлии, целуя ей на прощанье руку...[3]
В художественных текстах Набокова сюжетообразующая функция болезни ярко выражена в рассказе «Лик», романах «Камера обскура», «Защита Лужина», «Истинная жизнь Себастьяна Найта», «Пнин», «Бледное пламя».
В произведениях писателя тема болезни является отражением нездорового, надрывного состояния окружающего мира - мироощущения, близкого многим современникам Набокова (поэтам - Пастернаку, Маяковскому, Асееву, Цветаевой, Мандельштаму и прозаикам - Булгакову, Алданову, позднее Солженицыну[4]), ставящим «диагноз» не только своим героям, но и обществу. Сравнение того, что произошло в России после революции, с болезнью у Набокова тоже присутствует, но выражено оно в основном в публицистических текстах. Так, в Кембридже Набоков, во время обсуждения резолюции «Об одобрении политики союзников в России» в дискуссионном клубе «Мэгпай и Стамп», назвал большевизм «отвратительной болезнью», а Ленина - сумасшедшим[5]«Приглашении на казнь», «Bend Sinister». В «Аде» начало умственного расстройства Аквы совпало с «первым десятилетием Великого Откровения», и, «хоть она с неменьшей легкостью могла отыскать для помешательства другие мотивы, статистика показывает, что именно Великое, для иных Нестерпимое, Откровение породило в мире больше безумцев, чем даже сверхсосредоточенность Средневековья на вере».
Одна из главных функций мотива болезни у Набокова, на наш взгляд, тесно связана с «водяным знаком» его творчества - особым, неповторимым видением мира. Богатство визуальных образов и метафор в текстах писателя позволяет говорить о визуальной поэтике и уникальной оптике набоковских текстов[6]. По точному замечанию Альфреда Аппеля, прекрасное название для всей набоковской прозы - «Соглядатай», так как «восприятие реальности для него - чудо видения, и сознание играет здесь роль оптического инструмента»[7].
Болезнь деформирует привычное восприятие реальности. Набокова привлекает измененная, искаженная болезненным сознанием призма видения героя. Описывая различные виды заболеваний, Набоков пристально изучает возможности такого деформированного зрения.
Исследователи уже обращали внимание на то, что описание бреда героев, галлюцинаций, связанных с повышением температуры, или близкого к обмороку состояния сознания во время сердечного приступа, в набоковской прозе вводит тему потусторонности[8]«Даре» и «Других берегах». Это «припадок ясновидения» героя «после одного особенно тяжелого воспаления легких» - четкое видение со всеми подробностями того, как мать покупает ему зачем-то в качестве подарка «обыкновенный, зеленый фаберовский карандаш», которое потом получит подкрепление в реальности, изменится только величина предмета: карандаш окажется «рекламным гигантом», «в полтора аршина длины и сообразно толстым».
Особое «хрустальное ясновидение», приподнимающее завесу реальности, ассоциируется героем со своего рода «развоплощением»: «Жар ночью схлынул, я выбрался на сушу. Был я <...> слаб, капризен и прозрачен - прозрачен, как хрустальное яйцо». При этом зрение обособляется от его носителя: «И кажется, что, если еще немножко отпустить вдаль свое легкое око, различишь блестящую лодку <...> В ту минуту я достиг наивысшего предела человеческого здоровья: мысль моя омылась, окунувшись недавно в опасную, не по-земному чистую черноту» (здесь и далее курсив мой. - Е. Т.).
[1] Выражаю глубокую благодарность Александру Алексеевичу Долинину и Максиму Давидовичу Шраеру за заинтересованность в обсуждении проблематики статьи, тонкие советы и замечания.
[2] Набоков о Набокове и прочем: Интервью, рецензии, эссе / Сост., предисл. и коммент. Н. Мельникова. М.: Независимая газета, 2002. С. 52.
[3] Набоков В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина (пер. с англ.). СПб.: Искусство-СПб, Набоковский фонд, 1998. С. 296.
[4] Семантическое поле «болезни» в поэтической системе Пастернака // Studia Literaria Polono-Slavica. 2001. № 6; Медицинский дискурс в романах М. А. Алданова // Русская литература в мировом культурном и образовательном пространстве: Материалы конгресса. В 2 тт. Т. 2. Ч. 2. СПб.: МИРС, 2008; Трубецков А., Трубецкова Е. «Раковый корпус» в контексте биоэтики // А. И. Солженицын и русская культура. Сб. науч. трудов. Вып. 3. Саратов: Наука, 2009.
[5] Бойд Б. Владимир Набоков: Русские годы. Биография / Пер. с англ. М.: Независимая газета; СПб.: Симпозиум, 2001. С. 201.
[6] О визуальной поэтике Набокова см.: Ямпольский М. Ямпольский М. О близком: Очерки немиметического зрения. М.: Новое литературное обозрение, 2001; Гришакова М. Визуальная поэтика В. Набокова // Новое литературное обозрение. 2002. № 54; The Models of Vision // Grishakova M. The Models of Space, Time and Vision in V. Nabokov’s Fiction: Narrative Strategies and Cultural Frames. Tartu: Tartu U. P., 2006; Даниэль СТрубецкова Е. Сознание как «оптический инструмент»: о визуальной эстетике В. Набокова // Известия Саратовского университета. Новая серия. Серия Филология. Журналистика. 2010. Т. 10. Вып. 3.
[7] Интервью, данное Альфреду Аппелю // Набоков о Набокове и прочем: Интервью, рецензии, эссе. М.: Независимая газета, 2002. С. 196.
[8] Набоков и потусторонность: метафизика, этика, эстетика. СПб.: Алетейя, 1999. Б. Бойд писал, что «Набоков всегда стремился исследовать природу и границы сознания» (Указ. изд. С. 201.)