НАБОКОВ В КОРНЕЛЬСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ
Перевод с английского Григория Стариковского. Вступительная заметка Галины Глушанок
Моppис Бишоп (1893-1973) был пpофессоpом pоманской литеpатуpы в Коpнельском унивеpситете, литеpатуpный кpитик, автоp шуточных стихов. В 1947 году Бишоп возглавлял унивеpситетскую комиссию по найму пpофессоpа pусской литеpатуpы. Его усилиями Коpнельский унивеpситет пpедоставил вакансию Набокову, котоpый пpеподавал в Коpнеле вплоть до 1959 года. Набокова и Бишопа связывала многолетняя дpужба, котоpая началась в конце 1947 года и пpодолжалась четвеpть столетия. В личном аpхиве Набокова хpанится большая пеpеписка с Бишопом, десять писем из котоpой и два шуточных стихотвоpения Набокова Бишопу были опубликованы сыном писателя в книге "Selected Letters" (San Diego - New York - London, 1989).
Свои воспоминания о Набокове М. Бишоп написал к 70-летию писателя. Они были опубликованы в специальном, посвященном Набокову, юбилейном выпуске жуpнала "TriQuarterly" (1970, № 17, с. 234). В свою любимую книгу "Strong Opinions" (McGraw-Hill Book Campany, 1973, p. 234) Набоков включил отзыв об этих воспоминаниях:
"Мой давний друг Морpис Бишоп (единственный близкий друг на кампусе Корнельского университета) глубоко взволновал меня своими воспоминаниями о моем пребывании в Корнеле. Для этой темы я предназначаю целую главу в книге "Продолжай, Мнемозина", мемуарах, посвященных двадцати годам жизни в стране , принявшей меня после России, где я прожил 20 лет, и Западной Европы, на которую ушло столько же времени. Мой друг замечает, что на лекциях о Пушкине мне докучали несведущие студенты. Вовсе нет. А вот неадекватность системы научной лингвистики в Корнеле действительно докучала и раздражала".
Галина Глушанок
Примерно в 1941 году имя Набокова, искаженное моим выговором, вошло в моe сознание. Его рассказы (теперь это классика), напечатанные в "Атлантик Мансли" и описывающие жизнь русских иммигрантов в Берлине, пленили меня небывалой остротой восприятия и красотой слога. До сих пор некоторые его изречения возвращаются ко мне, чтобы утешить в ясновидении полуночного бдения. В это же время Филипп Мозли, профессор русской истории в Корнельском университете, сказал мне, что мы непременно должны заполучить Набокова в Корнель. В округе его имя было небезызвестно: брат Владимира, Николай,<Двоюродный брат В. Набокова, автор "Багажа". - Ред.> был замечательным профессором музыки в близлежащем Велc-колледже. Да и сам Владимир Набоков, приехав в Итаку в 1944 или 1945 году, обратился с речью (весьма успешной) к студенческому Клубу книги и кубка. (Не знаю, кто был устроителем. Я тогда отсутствовал.)
Вскоре после войны меня назначили председателем комиссии, которой было предписано подыскать профессора славянской литературы. Комиссия "обозрела поле деятельности" и "проверила данные" претендентов. Мы определили несколько достойных кандидатов с высокими учеными степенями и перечнем научных работ. Одним из кандидатов был Набоков - беллетрист, хранитель бабочек при Гарвардском университете и внештатный преподаватель художественного сочинения в Уэллcли. Его единственным литературоведческим трудом была монография о Гоголе, которая считалась одновременно гениальной и эксцентричной. Ситуация была из ряда вон выходящая. Ни аспирантура, ни высокие ученые степени за ним не числились. Тем не менее комиссия пригласила Набокова в Итаку и была очарована его индивидуальностью, поражена обширностью его познаний и изощренностью суждений. Несмотря на то, что высказывались отдельные опасения, комиссия предложила ему место адъюнкт-профессора славянской литературы. Он начал работать в Корнеле в 1948 году и оставался профессором этого университета до 1959 года.
Набоков читал курс средней сложности по русской литературе и специальный углубленный курс по его собственному выбору - или "Творчество Пушкина", или "Модернизм в русской литературе". Он обожал великолепие русского языка и чувствовал отвращение, когда плохо подготовленные студенты оскверняли его родной язык. Унаследованные польский и украинский акценты, бессвязный лепет американских студентов он воспринимал как личное оскорбление. (Но что вы хотите? В большинстве своeм его студенты изучали русский язык только один год, и мы не вправе порицать вводный курс первого года за его элементарность.) Владимир не прибегал к обычной в преподавательской среде практике: если студенты не справляются с заданиями - уменьшить нагрузку и не огорчать себя.
"Мастера европейской прозы" на английском языке. Программу лекций он составил из своих любимцев - Диккенса, Флобера, Толстого, Джойса - и интерпретировал их творчество с проницательностью филолога и осведомленностью творца - соучастника творения. Лекции сразу же прославились. Добросовестные студенты были очарованы; они получили возможность приобщиться к личности писателя, привилегию наблюдать его за работой. Кое-кто был, конечно, сбит с толку постоянно изменяющимся темпом лекций, набоковскими эпиграммами и шуточными интерлюдиями. Некоторые студенты не понимали его высказываний и были порой смущены ими. Он шокировал студентов, преклонявшихся перед именем Фрейда, назвав его "венским шарлатаном".
На протяжении всех лет, проведенных в Корнельском университете, Владимиру доблестно помогала его жена, высокая, царственная, уже поседевшая Вера. Она провожала его на лекции, проверяла экзаменационные и курсовые работы и, по слухам, при необходимости читала лекции вместо Владимира. Она отпечатывала на машинке его рукописи и письма, вела хозяйство, водила машину, несла тяготы обыденной жизни при скромном бюджете в провинциальном городке. Она прилагала все усилия, чтобы выкроить ему время для творчества. Однако Вера была не только секретарем-домохозяйкой. Вера была его главным литературным консультантом, чуть ли ни единственным советником, с мнением которого он считался.
сами подстригаем траву на наших участках, чиним наши стиральные машины, сами красим полы в наших домах. До Aмерики Набоковы знали две крайности: сперва изобилие, а затем нужду в плохоньких меблированных комнатах Берлина. Они были незнакомы с "благодушной серединой". Типичный американский профессор и его жена получают кое-какую мебель в наследство, а затем пополняют свой арсенал за счет новых приобретений. Однако Набоковы, оказавшись в изгнании дважды, имуществом не обросли. Они были вынуждены селиться в домах профессоров, уехавших в академический отпуск либо ставших стипендиатами. Поэтому каждый год, а иногда каждый семестр, Набоковы переезжали. Но никогда при этом не жаловались; наоборот, им нравилась частая смена обстановки. Им доставляло удовольствие воссоздавать характер отсутствующего хозяина дома - по предметам искусства, книгам, технике, сочетаниям претенциозности и изменчивости. Результаты этих упражнений в домашней археологии видны в "Пнине" и "Лолите".
Я был поражен не только размахом и глубиной познаний Владимира, но и его пpенебpежением иными увлечениями. Он не проявлял интереса к политике; экономическое положение общества его не занимало. Он оставался равнодушным к проблемам недорогого жилья, консолидации в школах, выпуска облигаций фабрик, занимавшихся обработкой сточных вод. Новости он черпал не из "Нью-Йорк Таймс", а из "Дейли Ньюз" - газеты, которая сотрясалась от гнусности, похоти и кровопролитий. Некоторое время он подписывался на богословский журнал, разоблачавший зловещий и экзальтированный мир. Набоков скорее исследовал поведение и проступки человека, чем пустословие власть имущих.
Годы, проведенные в Корнеле, были плодотворными для Набокова. Кроме рассказов и стихов для "Нью-Йоркера" он написал "Пнина", "Лолиту", "Убедительное доказательство", серию статей по энтомологии; перевел "Слово о полку Игореве" и "Евгения Онегина". Он писал, не делая сокращений, часто с восторгом, но гораздо чаще творческий процесс оказывался для него, безусловно, болезненным и напряженным. Ценой долгих засад, кончавшихся триумфальным ударом сачка, Набоков брал в плен удивительные сравнения и переливчатые прилагательные. Иногда, во время сочинительства, дрожащий от утомления, он появлялся в преподавательской комнате и признавался, что не спал всю ночь. Напрягая его сознание, слова и фразы устраивали в нем демонические танцы до утра. Увещевания приостановиться, не переживать были бесполезны; дух творчества требует страдания, а иногда даже человеческих жертв со стороны своих приверженцев.
Владимира те в общем спокойные часы, когда Муза была застенчива, погода нехороша, а бабочки дремали. Он с жаром обсуждал свой внушительный труд; между тем врожденная скромность не позволяла ему упоминать прозу и стихотворения, над которыми он работал. Владимир бесконечно долго исследовал литературные и личные истоки творчества Пушкина, читал позабытых французских критиков (таких, как Лагарп) и второстепенных поэтов ХVIII века, писал громадные комментарии о русской просодии, об абиссинском предке Пушкина, о формальностях русской дуэли. Рукопись всe разрасталась, пока не стала ростом с полчеловека. По грубым подсчетам, в ней было около 650<>000 слов на русском, английском и французском языках. Когда Владимир принес рукопись в издательство Корнельского университета, директор издательства, Виктор Рейнольдс, ужаснулся, подсчитав стоимость книги. Он предложил публикацию книги, оговорив, что издательство вправе выпустить перевод текста отдельно, без выплаты авторского гонорара. Владимира глубоко оскорбило то обстоятельство, что за весь вложенный труд он не получит финансовой компенсации, и он забрал рукопись из издательства. Здесь можно посочувствовать обеим сторонам - как желанию издательства хотя бы немного компенсировать гигантские убытки, так и упорству Владимира, отстаивавшего право автора на денежное возмещение затраченного труда. В конце концов, перевод "Евгения Онегина" - четыре симпатичных томика - был опубликован издательством "Боллинген", которому убытки доставляют исключительное удовольствие.
отклонили еe публикацию, не столько из привередливости, сколько не желая подвергнуться судебным преследованиям, осуждению и даже, возможно, ограничению личной свободы. Когда в 1955 году "Лолита" вышла в Париже под маркой порнографического издательства и когда вскоре после этого книга была запрещена напуганными французскими властями, мое беспокойство резко возросло. Я воображал поток раздраженных писем к Президенту университета: "Не этот ли мерзавец учит мою дочь? Немедленно заберу ее из университета и прекращу пожертвования в Фонд выпускников". К счастью, лишь немногие выпускники были в курсе парижских литературных новостей. А к 1958 году, когда "Лолита" была опубликована в Америке, в печати появилось еще несколько смелых работ, и битва за свободу выражения велась уже на других полях. Теперь "Лолита" являлась художественным произведением, а не щекотливым пособием для одинокого сердца. Раздражение выпускников университета иссякло. Президент Корнельского университета Дин Малот написал всем недовольным успокоительные письма и сдал их увещевания в архив. Взрыв, которого я боялся, не произошел. Но я все же полагаю, что он мог произойти в 1955 году; трехлетняя отсрочка публикации книги в Америке спасла Владимира, университет и меня от шумихи и, пожалуй, от гибельной конфронтации.
В общем, я думаю, что годы, проведенные в Корнеле, были полезны для Набокова-художника. Он обрел независимость, время для работы над своими многочисленными произведениями и знание американской жизни, которым он блестяще воспользовался. Он погрузился в среду американской буржуазной культуры и изучил ее. Корнельский университет благотворно сказался на Набокове, да и присутствие Набокова благотворно повлияло на Корнель.