Поиск по творчеству и критике
Cлово "MARBLE"
Входимость: 2. Размер: 53кб.
Входимость: 2. Размер: 42кб.
Входимость: 2. Размер: 36кб.
Входимость: 1. Размер: 59кб.
Входимость: 1. Размер: 10кб.
Входимость: 1. Размер: 3кб.
Входимость: 1. Размер: 28кб.
Входимость: 1. Размер: 54кб.
Входимость: 1. Размер: 51кб.
Входимость: 1. Размер: 25кб.
Входимость: 1. Размер: 2кб.
Входимость: 1. Размер: 72кб.
Входимость: 1. Размер: 43кб.
Входимость: 1. Размер: 58кб.
Входимость: 1. Размер: 57кб.
Входимость: 1. Размер: 71кб.
Входимость: 1. Размер: 59кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 2. Размер: 53кб.
Часть текста: was a gentle, easy-going person, a salad of racial genes: a Swiss citizen, of mixed French and Austrian descent, with a dash of the Danube in his veins. I am going to pass around in a minute some lovely, glossy-blue picture-postcards. He owned a luxurious hotel on the Riviera. His father and two grandfathers had sold wine, jewels and silk, respectively. At thirty he married an English girl, daughter of Jerome Dunn, the alpinist, and granddaughter of two Dorset parsons, experts in obscure subjectspaleopedology and Aeolian harps, respectively. My very photogenic mother died in a freak accident (picnic, lightning) when I was three, and, save for a pocket of warmth in the darkest past, nothing of her subsists within the hollows and dells of memory, over which, if you can still stand my style (I am writing under observation), the sun of my infancy had set: surely, you all know those redolent remnants of day suspended, with the midges, about some hedge in bloom or suddenly entered and traversed by the rambler, at the bottom of a hill, in the summer dusk; a furry warmth, golden midges. My mother’s elder sister, Sybil, whom a cousin of my father’s had married and then neglected, served in my immediate family as a kind of unpaid governess and housekeeper. Somebody told me later that she had been in love with my father, and that he had lightheartedly taken advantage of it one rainy day and forgotten it by the time the weather cleared. I was extremely fond of her, despite the rigiditythe fatal rigidityof some of her rules. Perhaps she wanted to make of me, in the fullness of time, a better widower than my father. Aunt Sybil had pink-rimmed azure eyes and a waxen complexion. She wrote...
Входимость: 2. Размер: 42кб.
Часть текста: - жестоком, с публичными взаимными обвинениями (пожалуй, последняя подобная битва педантов в истории Америки - хотя кто знает?), - удивляешься, как же до такого дошло, как могла разрушиться такая дружба? “Дорогой Кролик, - писал Набоков Уилсону в начале 1940х, - я получил гуггенхаймовскую стипендию. Спасибо, дорогой друг. У тебя удивительно легкая рука. Я заметил, что всякий раз, когда ты принимаешь участие в моих делах, успех мне обеспечен... В Нью-Йорке буду проездом в среду и четверг, 14 и 15 апреля. Позвоню в среду днем, если дашь мне свой телефон” 4 . Уилсон уговорил Набокова подать заявку на стипендию фонда Гуггенхайма и даже написал рекомендательное письмо 36 . В итоге грант Набоков получил, причем едва ли ему дали бы его без помощи Уилсона: писателю на тот момент уже исполнилось 43 года, а прежде среди стипендиатов фонда не было никого старше 40 лет. Набоков писал ему в 1941 году: Дорогой Уилсон, большое spaseebo за то, что “свели” меня с Decision и New Direction. Мы очень мило пообщались с Клаусом Манном [сыном писателя Томаса Манна и редактором журнала Decision ]: он предложил мне написать для них статью в 2000 слов. Я получил письмо от Джеймса Лафлина и посылаю ему мой английский роман 5 . “Английским романом” Уилсон называл “Подлинную жизнь Себастьяна Найта”. Он не только помог опубликовать книгу, но и свел Набокова со многими влиятельными людьми и издательствами. В декабре 1940 года Уилсон писал Набокову: В конце этой недели я ухожу из The New Republic, но я договорился с...
Входимость: 2. Размер: 36кб.
Часть текста: Russian circles) who wished to acquire from books a general notion of the fauna of Europe, including Russia, was compelled to scrabble for his crumbs of information in entomological journals in six languages and in multivolume, hard-to-find editions such as the Oberthьr books or those of Grand Duke Nikolai Mikhailovich. The absence or utter inadequacy of "references" in the atlases ad usum Delphini, the tedious perusal of the index of names enclosed with an annual volume of a monthly journal, the sheer number of these journals and volumes (in my father's library there were more than a thousand of the latter alone, representing a good hundred journals) - all this had to be overcome in order to hunt down the necessary reference, if it existed at all. Nonetheless, even in my exceptionally propitious situation things were not easy: Russia, particularly in the north, dwelt in a mist, while the local lists, scattered through the journals, totally haphazard, scanty, and cruelly inaccurate in...
Входимость: 1. Размер: 59кб.
Часть текста: guidelines for writing, reading, and performing plays. The reader is urged to bear in mind, however, that, later in life, Father might have expressed certain thoughts differently. The lectures were partly in typescript and partly in manuscript, replete with Nabokov's corrections, additions, deletions, occasional slips of the pen, and references to previous and subsequent installments of the course. I have limited myself to what editing seemed necessary for the presentation of the lectures in essay form. If Nabokov had been alive, he might perhaps have performed more radical surgery. He might also have added that the gruesome throes of realistic suicide he finds unacceptable onstage (in "The Tragedy of Tragedy") are now everyday fare on kiddies' TV, while "adult" entertainment has long since outdone all the goriness of the Grand Guignol. He might have observed that the aberrations of theatrical method wherein the illusion of a barrier between stage and audience is shattered - a phenomenon he considered "freakish" - are now commonplace: actors wander and mix; the audience is invited to participate; it is then applauded by ...
Входимость: 1. Размер: 10кб.
Часть текста: a summary patdown after I had been unable to respond satisfactorily to questions simple for a private citizen but p?nibles , as the French say, for an exiled king. My attempts to stoop, and to scrape, and my hastily concocted disguise (Zemblan-born French scholar)--tweedy jacket with worn leather patches on the elbows, hand-carved pipe stuffed with lavender-scented tobacco--were apparently unsuccessful in completely masking the sheen of royalty I was accustomed to exuding. Yes, they found the jewels, but that is a tale for another time. I was met at the station by an envoy, if that's not too grand a word, from the university, whom I did not immediately recognize despite the rectangle of cardstock he held chest-high with my adopted moniker carefully lettered on it. He was so young I looked right past him, toward an elderly gentleman in a dark uniform who corresponded to the mental image of natty chauffeur I had formed during the crossing. When I accosted him with a question and a questioning expression, he shook his head and stared past me, as if I weren't there. I gathered from his stony rebuff that I was only one in a series of persons to have mistaken him for their driver. Looking around, I spotted the person I had previously missed, and marveled at my having missed not only my new name, prominently displayed, but at my having failed to notice and acknowledge such an attractive youth. The blond lock covering his forehead almost obscured his electric blue eyes. He wore a very long, very shaggy overcoat of sorts, unbuttoned, and a crisp light blue oxford shirt, the tails of which were tucked into incongruously soiled dungarees. Grease from the machine shop? Dirt from a good-natured game of Fuss...
Входимость: 1. Размер: 3кб.
Часть текста: В. В., Набокова В. - Маркову В., без даты Montreux, Palace Hotel Switzerland. Многоуважаемый господин Марков, 17-го сего месяца я писала Вам и вернула Вам Ваши переводы двух стихотворений моего мужа. Сегодня мой муж, неожиданно для самого себя, перевел оба стихотворения сам. Если Вы захотите их напечатать, то не откажите в любезности непременно прислать корректуру. Примите уверение в моем совершенном уважении. Вера Набокова. * * * Каким бы полотном батальным ни являлась советская сусальнейшая Русь, какой бы жалостью душа ни наполнялась не поклонюсь, не примирюсь со всею мерзостью, жестокостью и скукой немого рабства… Нет, о, нет, еще я духом жив, еще не сыт разлукой увольте - я еще поэт! 1944 , Cambridge, Mass. * * * Какое сделал я дурное дело, и я ли развратитель и злодей, я, заставляющий мечтать мир целый о бедной девочке моей? О, знаю я: меня боятся люди, и жгут таких, как я, за волшебство, и, как от яда в полом изумруде, мрут от искусства моего. Но как забавно, что в конце абзаца, корректору и веку вопреки, тень русской ветки будет колебаться на мраморе моей руки. 27 декабря 1959, San Remo * * * No matter how the Soviet tinsel glitters Upon the canvas of а battle piece; No matter how the soul dissolves in pity, I will not bend, I will not cease Loathing the filth, brutality and boredom Of silent servitude. No, no, I shout, My spirit is still quick, still exile-hungry, I'm still а poet, count me out! (Translated by...
Входимость: 1. Размер: 28кб.
Часть текста: ”Что же сделал я за пакость...”[3] ) именно взаимоотношения текстов Набокова и Пастернака, а отчасти и их авторов, оказались в центре внимания исследователей [4], лишь вскользь указавших на возможность прочтения набоковского стихотворения в ином контексте. Так, Д. Бартон Джонсон отметил в скобках перекличку двух последних строф стихотворения с “державинским и пушкинским напоминаниями о Горации”[5]. Это указание было поддержано Робертом П. Хьюзом в его на редкость удачном определении набоковского стихотворения как “удержанного за зубами exegi monumentum (гораздо более близкого к пушкинской иронической версии, чем к горацианскому подлиннику)”[6] . Впервые же, видимо, открыто указал на образ посмертного памятника в последней строфе стихотворения Кейc Верхейл[7]: Но как забавно, что в конце абзаца корректору и веку вопреки, тень русской ветки будет колебаться на мраморе моей руки. [8] Приводя эту строку, Кейс Верхейл добавлял, что он не уверен, будет ли когда-либо воздвигнут в Советском Союзе мраморный памятник Набокову[9]. В самом деле, последняя строфа содержит намек, достаточный для вывода о том, что поэт говорит о посмертном (“в конце абзаца” — у Набокова несомненная метафора смерти) мраморном памятнике и именно на своей Родине. Очевидно , что такое чтение объединяет стихотворение Набокова со знаменитым “Памятником” Ходасевича: В России новой, но великой Поставят идол мой двуликий …[10] Этого, однако, явно недостаточно, чтобы объяснить, почему колебание тени русской ветки будет происходить именно “корректору и веку вопреки”. Легко вообразить множество препятствий для памяти о российских корнях автора , ответственность за которые будет ...
Входимость: 1. Размер: 54кб.
Часть текста: to plain repulsion. Never did she vibrate under my touch, and a strident “what d’you think you are doing?” was all I got for my pains. To the wonderland I had to offer, my fool preferred the corniest movies, the most cloying fudge. To think that between a Hamburger and a Humburger, she wouldinvariably, with icy precisionplump for the former. There is nothing more atrociously cruel than an adored child. Did I mention the name of that milk bar I visited a moment ago? It was, of all things, The Frigid Queen. Smiling a little sadly, I dubbed her My Frigid Princess. She did not see the wistful joke. Oh, d not scowl at me, reader, I do not intend to convey the impressin that I did not manage to be happy. Readeer must understand that in the possession and thralldom of a nymphet the enchanted traveler stands, as it were, beyond happiness. For there is no other bliss on earth comparable to that of fondling a nymphet. It is hors concours , that bliss, it belongs to another class, another plane of sensitivity. Despite our tiffs, despite her nastiness, despite all the fuss and faces she made, and the vulgarity, and the danger, and the horrible hopelessness of it all, I still dwelled deep in my elected paradisea paradise whose skies were the color of hell-flamesbut still a paradise. The able psychiatrist who studies my caseand whom by now Dr. Humbert has plunged, I trust, into a state of leporine fascinationis no doubt anxious to have me take Lolita to the seaside and have me find there, at last, the “gratification” of a lifetime urge, and release from the “subconscious” obsession of an incomplete childhood romance with the initial little Miss Lee. Well, comrade, let me tell you that I did look for a beach, though I also have to...
Входимость: 1. Размер: 51кб.
Часть текста: воспоминаний. Одна принадлежит перу русского писателя, ставшему гражданином нашей страны, другая – внучке великого американского педагога‑теоретика, и обе эти книги на редкость искусно написаны. Не часто случается, чтобы два столь выдающих сочинения оказались на столе рецензента практически в один день. Небольшая группа почитателей г‑на Набокова не без основания обрадуется изданию его нового произведения. Хотя подзаголовок «воспоминания» и кажется вполне законным, «Убедительное доказательство» обладает такими особенностями – не обязательно достоинствами, – которые совершенно выводят ее из круга известных нам автобиографий – правдивых, более или менее правдивых либо попросту вымышленных. И хотя ее самобытность не так притягательна, как то глубокое человеческое тепло, которое излучает каждая страница книги г‑жи [Браун] [1161] «Когда сирень цвела», она таит в себе для всякого хорошего читателя особый источник наслаждения. Невиданное диво среди автобиографий, книга г‑на Набокова легче поддается описанию в терминах того, чем она не является. К примеру, она не является одним из тех многословных, бесформенных и бессвязных опусов, тяжко опирающихся на дневниковые записки, которые имеют обыкновение преподносить читателям эксперты по другим искусствам или вершители нашей общественной жизни («В среду поздно вечером, около 11. 40, телефонировал генерал N. Я сказал ему –»). Не является она и стряпней профессионального писателя, с кусочками всякой неиспользованной всячины, плавающими в остывшем вареве полулитературного, полуличного состава. И уж точно передо мной не разновидность ходкого глянцевитого рода воспоминаний, в которых автор, поднявшись к высотам...
Входимость: 1. Размер: 25кб.
Часть текста: него ни одного человека» (372, 373) 84 . Автор «Выбранных мест», однако, готов признать, что русский человек проявляет это участие лишь ностальгически, «если ему случится жить в чужой земле», досадуя на то, что «в других странах день этот почти не отличен от других дней — те же всегдашние занятия, та же вседневная жизнь, то же будничное выражение на лицах» (372). Наивную веру предков, считает он, исказило тлетворное влияние Запада, проявившееся в гордости «чистотой своей» и «умом своим» (374—377). И всё же мечта о том, что «праздник воскресения Христова воспразднуется» как должно, и «прежде у нас, чем у других», по мнению писателя, продолжает жить в русском народе. Особую предрасположенность русских именно к этому празднику он объясняет целым комплексом взаимосвязанных причин: 1) «Мы ещё растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; ещё нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя всё, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней»; 2) «уже то, что без меча пришёл к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой его слово»; 3) «начала братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратанье людей было у нас родней даже и кровного братства»; 4) «ещё нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья» и «озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними»; 5) «есть, наконец, у нас отвага, никому не сродная», проявившаяся ярче всего в Отечественной войне 1812 года (379—380). Как отмечает автор книги «Пасхальность русской словесности» И.А. Есаулов, даже название дня недели — воскресенье — также свидетельствует о преобладании в мировосприятии русского народа пасхального архетипа, а «сама неделя после Пасхи именуется святой: в русском языке, таким...